Diese Geschichte seines Onkels Jakob Fröse habe ich von Woldemar Fröse bekommen. Ich habe einige Fußnoten und Familienfotos hinzugefügt. AW
Очерк одобрен к публикации сыном Якова Фрезе Валерием
Посвящаю данный очерк моим детям и внукам
10 / III 1981г. Я. Фрезе
Примерно двести лет назад прибыла из Голландии и Восточной[1] Пруссии последняя группа немцев переселенцев. Это были так называемые меннониты, настоящие земледельцы, очень трудолюбивые и гордые люди. Первые немцы приехали в Россию намного раньше – это были так называемые лютеране и католики. Они приземлились в голой степи около самой Волги. Закопались там же в землю как кроты и вынуждены были переносить очень большие лишения. Не было ни хлеба, ни топлива, ни стройматериалов, ни сбруи для лошадей.
Выделенные Царским правительством деньги для них присвоили царские чиновники и им пришлось все начинать с ничего. Наши предки были хитрее тех первых немцев. Они предварительно послали сюда несколько человек разведчиков. Эти люди выбрали место для поселения, с ровной поверхностью и с плодородными черноземами. Место это было расположено примерно 60 км от реки Волги, где можно было в то время уже приобрести лес для строительства. На таком же расстоянии были расположены города Саратов и Покровка – ныне Энгельс. В этих городах продавали шубяные изделия, сбрую и другое. Вообще им много не надо было приобретать. Каждый из них владел каким-то ремеслом и через год у них уже работали кузницы, сапожные и магазины. Лес обрабатывали в основном сами, а на строительстве работали плотники. Приехали они в Россию на своем ходу и привезли с собой все, что только можно было везти или гнать. У них с самого начала были телеги, лошади, коровы и простейший сельхозинвентарь. Наверно были и деньги, так как они сразу начали строить большие и красивые дома по типу голландских домов. Землю обрабатывали уже плугами, от целинных земель получали хорошие урожаи и через несколько лет все жили зажиточно.
Схема расположения наших населенных пунктов
[1] Вероятно, прибыли из Западной Пруссии, из окрестностей г. Данциг (Ныне польский Гданьск), т. н. Большого и Малого Вердера. Woldemar Fröse
Все помещения хозяйства строили они на своей земле и по определенному плану. Это было очень удобно для крестьянина. Самая дальняя точка его земли была два км. Исходя из этого, он в любое время мог быть дома. Молочный скот не приходилось далеко гонять, а зерновые культуры для обмолота далеко возить. Корм для животных, включая даже солому, сохраняли только под крышей. Излишки соломы складывали в скирды до 10-15 метров высоты, где она хранилась десятки лет. В такой соломе даже мыши не заводились. Дома у них были в основном четырехкомнатные с большой и открытой кухней в середине. С этой кухни топились все комнаты. А топили соломой и кизяком. Сруб был высокий, а также и крыша. На чердаке были кладовые и зернохранилище. У более богатых, у которых были амбары на чердаке, оборудовали по две – три комнаты, которыми пользовались в основном летом. Дом с конюшней был связан корридором, в котором летом кушали, были там и разные каморки и лаз в большой подвал под домом. В конюшне были стойла для лошадей, коров, овец и молодняка. На потолке размещалось обыкновенно сено житняковое. Другие виды сена у них редко встречались. Конюшня с сараем опять была связана корридором. Стены у этих сараев состояли из простых досок. Крыши были соломенные. В них держали в первую очередь мякину – основной корм для животных.
Сельхозмашины. Для защиты от солнца и дождя, летом сани, а зимою телеги, а также и солома для временного пользования- все у них было под одной крышей и зимою иногда несколько дней они могли не выходить на улицу, особенно во время сильных снежных буранов.
Вода. С водой было плохо. Открытых водоемов совсем не было. По всему району протекала только одна маленькая речушка. Пользовались колодезной водой, а она находилась на глубине метров 50-60. В каждом селе были поэтому на середине улицы несколько колодцев с домиками над ними. Из этих колодцев черпали большими деревянными бадьями с утра до вечера, а иногда и ночью воду.Поднимали эти бадьи по очереди толстыми канатами из шпагата, а канаты эти наматывались на барабан, который приводила в движение лошадь. Поднятую воду выливали в корыто, а оттуда она текла в бочку хозяина, который черпал воду. Полные бочки отвозили домой и опоражнивали их в выцементированный водоем, который у каждого был под полом конюшни. Воды иногда не хватало для животных, а о поливе большинству и думать не приходилось.
Поселились они в открытой ровной степи с черноземами. Только в одном углу района протекала маленькая – маленькая речка «Вершин». Ее наверно назвали так потому, что она здесь только начинала течь. В долине этой речки возникли первые населенные пункты. Первое было Хансау – что обозначает Иванин луг. Это село долго не существовало как немецкое село. Его во второй половине 19 столетия со всем имуществом и землею продали одному русскому помещику. Причины: в то время появился у них один проповедник, который себя объявил вторым сыном бога и заверил, что скоро будет божий суд над всеми грешниками и что он всех может спасти от этого суда. Люди были религиозные, верили ему, бросили все и уехали с ним, а куда никто не знал. Ехали, ехали и, наконец, большинство убедилось в том, что он их обманывает и больше за ним не последовали. Среди них были семеро братьев моего дедушки Янцен. Вернуться им же было теперь стыдно и они прямым ходом уехали в Америку. Те, которые этому «второму сыну бога» – его звали Класс Эпп, поверили, попали, наконец, к Хивинскому хану и стали у него работать ремесленниками. Они там жили до начала тридцатых годов нашего (XX) века, пока их Советская власть за неподчинение не выселила куда-то на Дальний Восток[1]. Второе село было Кепенталь (таль обозначает долина). Третье Линденау (луг с липами). Рядом с этим селом шел Эльтонский тракт шириною 100 саженей (200м). По этой дороге в то время шли днем и ночью обозы с солью от Эльтонского озера. Гоняли большие стада лошадей и овец из восточных районов России на запад и в центральные города Российской империи. Четвертое село было Фрезенгейм (очаг Фрезеных). Пятую называли просто пятая колония – там жило очень мало поселенцев. Одну девятнадцатикилометровую улицу образовали Гогендорф (село на вышине), Лизандергей, Орлов, Остенфельд (восточное поле) и Медемтал[2]. Эти села лежали на полосе земли 4 км шириной (4 версты). Наше село Орлов, например, занимало площадь в 16 квадратных верст (4х4). Улица шириною примерно 20 метров шла посередине этой площади. По обеим сторонам улицы росли деревья, так образовалась аллея длиной 19 км[3]. Вся площадь была распределена на отдельные деляны – шириной 75 саженей и с площадью 64 десятины (65 га?) Разделялись эти участки одной стороной от другой дорогой шириной в 2 м, другой стороной – тропинкой шириной 0,5м.
[1] In der Nähe von Chiwa gründeten Mennoniten vom Trakt eine Siedlung Ak-Metschet (Wieiße Kirche). Im Jahr 1935 wurden alle Bewohner dieses Dorfes Nach Tadshikistan Deportiert, an die Afganische Grenze. AW.
[2] Zur Zeit der Ansiedlung der Mennoniten in dieser Gegend, wurde der Salztrakt nicht mehr genutzt. Ihre Namen bekamen die meisten Dörfer nach Namen von Beamten, die den Mennoniten bei der Ansiedlung geholfen hatten. Die 5. Kolonie wurde später Walujewka genannt. AW
[3] Diese Allee bildeten die Oberdörfer: Hohendorf, Lysanderhöh, Orloff, Ostenfeld und Medemtal. Die Unterdörfer waren entlang den Trakt ausgerichtet. AW
Большинство из жителей имели один такой кусок – который в то время стоил до пяти тысяч рублей, зажиточные по два. Бедняки, а таких было очень мало, делили одну деляну на двоих. Каждый хозяин жил на своей земле. Дома стояли большинство на солнечной стороне улицы. Стены домов были сложены из четырехсторонних обработанных брусьев, которые с обеих сторон красили масляными красками и украшали всякими вырезками. Такой дом выглядел как большая игрушка, сделанная из одного куска дерева. Были и кирпичные дома, но реже. В нашем районе действовали два кирпичных завода. Глину месили там лошадьми, а обжиг осуществляли соломой. Рядом с улицей обязали каждого посадить деревья и кустарник. Перед домом был декоративный сад, в котором росли ирисы, тюльпаны, розы, пионы, астры, флоксы, сирень, белая акация, снежноягодник, булдонеж и др. В этом садике была у каждого круглая беседка со скамейками, а иногда и со столиком, обсаженная сиренью. Самые распространенные дек. деревья были: вяз, липа, береза и клен платановидный. Из кустарников желтая акация и лох серебристый. У всех была смородина – белая и красная, и крыжовник. Фруктовых деревьев выращивали мало. Были вишни, сливы, груши и яблони, но выращивать фрукты в безводной степи было нерентабельно. Их привозили к нам почти за бесценок с Волги. В 1937 году у нас, например, 1 пуд-16 кг яблок стоил 40 копеек.
Основными отраслями сельского хозяйства
были зерноводство и животноводство. Выращивали в основном пшеницу для продажи, а рожь, ячмень и овес для употребления в личном хозяйстве. Тягловой силой служили лошади- красивые и сильные, похожие на орловскую породу. Они годились и для быстрой езды , а также и для пахоты. Особенно славились они своим крупнорогаым скотом голландской породы. Они называли его мено-голландским скотом. У них пятна должны были быть только черными. Голова должна была быть в основном черная со звездочкой. Ноги должны были быть белыми. Если пятна не совпадали, то такой скот выбраковывали. Один чудак даже однажды покрасил своего производителя, так как ему это понравилось, и надеялся, что коровы глядя на него принесут ему только телят с такой окраской. Коровы этой породы давали очень много молока невысокой жирности, что было выгодно для изготовления из него голландского сыра. После дойки все ставили свои бидоны с молоком на скамейку около ворот, откуда их специальный возчик подбирал и увозил на сырзавод. Обратным рейсом он привозил сыворотку и ставил ее на это же место. Сывороткой кормили в основном свиней, а иногда и подросших телят. Овцы у них были испанской породы с мягкой длинной шерстью. Из этой шерсти они вязали шарфы, джемпера и чулки. Коз у них не было, потому что козлы воняют, а верблюда они считали символом уродства. Картофель, бахчевые культуры и другие овощи они выращивали в таком количестве: сколько требовалось для личного хозяйства. О продаже таких вещей никто и не думал. Сироп и повидло, которые у них почти полностью заменяли сахар, изготавливали сами из арбузов, свеклы, тыквы и сахарного сорго. У каждого хозяина был станок для обработки дерева и все необходимые инструменты для ремонта сбруи, мебели и других предметов быта. Даже деревянные ведра и кадки они изготавливали сами. В районе были 3 или четыре кузницы, был один фотограф и один письмоносец. Последний проезжал район один раз в неделю с бубенчиком. Когда его слышно было, то выбегали на улицу и получали свою почту. Правда была еще небольшая библиотека и конечно церковь. Проезжая в воскресенье в церковь, каждый хотел иметь самый красивый и блестящий лаком дилижанс, а также и самых резвых коней.
Был в районе и заводик, в котором производилось уже литье чугуна и изготавливали простые разбросные сеялки и рядOвые с лапками. Там можно было и заказать бороны, культиваторы и другой сельхозинвентарь.
Семья, образ жизни, обычаи, культура
Семьи у всех были большие. Семеро детей считалось средним количеством для обыкновенной семьи. Были и семьи, где их насчитывалось 20 и более, но смертность среди детей тоже была большая. Особенно свирепствовал дифтерит. Культура для того времени была у них высокая. Все взрослые были грамотными. Все дети посещали обязательно сельскую школу. Школу строили они сами. Учителя нанимали тоже за счет местных средств. Он жил в этом же здании, имел свой сад и маленькое хозяйство. Ребятами он занимался 5 часов в день. 3 часа до обеда, 2 часа после обеда. Обеденный перерыв длился два, а может быть и три часа. На это время все уходили домой, обедали и после обеда еще играли на школьном дворе. Села были маленькие, ребят не более тридцати человек и поэтому все занимались в одной комнате. Парты были длинные, расчитаные на 5 человек. Занимался учитель одновременно тремя классами. В каждом классе учились два года, так что программа была расчитана на 6 лет. Основные предметы были арифметика и родной язык. Русский язык они изучали как иностранный язык. Дисциплина была палочная, но зато отличная. Из рассказа бабушки Корнелии мне известно, что и вне школы везде была очень строгая дисциплина. В ее молодости дети кушали за столом только стоя. Со взрослыми за один стол их никогда не садили. При встрече со взрослыми на улице мальчики должны были фуражку немного поднимать и здороваться. Девочки делали приседание – реверанс и тоже здоровались. В противном случае они бывали наказаны. Отец мой рассказывал такой случай. Он однажды пошел со школы домой и по дороге громко свиснул. Через несколько секунд он заметил, что за ним бежит учитель. Тот прибежал, шлепнул его несколько раз по щекам и без единого слова повернулся и ушел домой. Второй раз он на улице уже не свистел. Государственной власти в этих селах не было. Они решали все вопросы между собой сами и главный фактор по моему в этом отношении была религия. Они называли себя меннонитами, потому что создатель их секции был некто Менно. Главные особенности в их религии были: детей крестили с 14-15 лет, после того, как те выучили наизусть весь состав этой религии. По договору с царским правительством они в действующей армии не служили, потому что в религии сказано – «Ты не должен убивать» Воровства у них не было. Бранных слов не употребляли. В выходные дни и во время праздников, которых у них правда очень мало – было 6 -7 дней в году, они не работали, хотя из-за них иногда и пропускали лучшие сроки весеннего сева. Был даже такой случай: один из наших родственников поехал в воскресный день на обыкновенной бричке по улице, за что его после оштрафовали на 5 рублей. Молодежь собиралась редко. В летний период обыкновенно в одно воскресенье выезжали в один овраг, где было много зелени, высокие травы, кустарники и березовые лесочки. Здесь целый день отдыхали, пели песни, играли в разные подвижные игры, как третий лишний и др. Угощали друг друга всякими испеченными булочками, пирожками и пили чай. Вечером до начала темноты все должны были быть дома. Рано весною- особенно парни, в одно воскресное утро все приезжали в церковь верхом на самых резвых и красивых лошадях с красивыми седлами.После богослужения потом все вместе отправлялись к одной долине, где весною накапливалось очень много снеговой воды и образовалось временное большое, но мелкое озеро[1]. Рядом был осиновый лесочек и луг с весенними цветами. На этой же лагуне они теперь до вечера катались на больших плоскодонных корытах, пели песни и на лугу играли в разные подвижные игры, как кошка и мышка, например. Встречались люди еще на свадьбах и похоронах. Свадьбы до 1928 проходили у нас примерно так. Собирались примерно к часу дня. В первую очередь молодых венчали, что могло произойти как в церкви, так и дома. После этого собирались на квартире невесты, летом гуляли в саду, знакомились с хозяйством отца невесты. Старики обсуждали хозяйственные проблемы, международную обстановку, а молодежь часто в это время скучала. Большая часть девушек и более близкие по родству парни занимались в это время приготовлением торжественного кушанья. Это происходило обыкновенно в большом подвале под домом. Туда попасть мечтал каждый парень, потому что там можно было с девушками беседовать, шутить и, наконец, познакомиться. Чем угощали гостей: В основном тремя блюдами. Пирогами, плюшками и булочками. Пироги размером 60 х 40см, из очень сдобного теста и сверху обсыпаные сахаром парни разрезали при помощи линейки так, чтобы получились точные ромбики. После этого раскладывали их на тарелках так, чтобы получились звездочки.
[1] Aus anderen Berichten ist bekannt, dass dieser See in der Nähe von Ostenfeld war. AW
Плюшки тоже были обсыпаны сахаром, а булочки размером с маленький кулак были просто из сдобного теста без сахара. Для питья давали кофе, в редких случаях чай, но абсолютно без алкогольных напитков. Все подавалось в отличных сервизах из фарфора, стекла или керамики. После того, когда накормили стариков и остальных почетных гостей, а это длилось примерно 1 час, начинали кормить молодежь. Для этого парни просили у девушек специально для этой церемонии сшитые белые с вышивками фартуки, одевали их и начинали подавать угощение на стол молодым. При этом опять шутили, расказывали анекдоты и др., одним словом им было довольно весело. После этого со столов все убирали, а иногда в отдельных комнатах и столы, и пир был окончен. Для поддержания сил вечером разносили в подносах эти же печеные изделия и кофе. Вечером молодые люди собирались в одной большой комнате или просто в большом помещении, с полом конечно, и начинались игры. Самый распространенный вид развлечения было так называемое странствование. Для этого парни вставали, подходили к девушкам, кланялись перед ними и просили их пойти с ними под руку по кругу и петь какую-нибудь молодежную песню. Песен таких каждый знал несколько десятков. Они говорили о любви, о верности и неверности девушек и парней, о путешествиях, о дальних красивых странах, о том, как раньше странствовали парни – ремесленники от одного мастера к другому и т. д. Кончалась песня и все снова садились или уходили на свои места. Иногда включали еще такую игру. Кто-то во время пения бросает в круг кольцо с ключами. Это означало, что все быстрее должны садиться на свои места. Кто останется последним или совсем без места, обязан снова начинать игру и конечно с новой песни. Были иногда и такие игры. У каждого свой номер. Один стоит в середине и выкрикивает два номера. Они должны меняться местами. Если зто им не удается, потому что стоящий в центре успел одно место занять, тогда лишний продолжает игру или обязан отдавать какой то фантик (платочек, брошку или еще что-нибудь). После окончания игры тогда все выкупают свои фантики и должны за это выполнять самые смешные действия или целовать какую-то девочку и другое. Музыка не свадьбах была редко и если она была, то только для наслаждения без всяких танцев. С десяти – одиннадцати гости уже начинали расходиться и разъезжаться. После этого оставались только самые близкие родственники. Их теперь вторично угощали. К традиционным блюдам теперь добавлялись еще копченая свинина, моченые яблоки и другое. После этого уезжали и они. Последним уезжал жених. Жену свою он еще на ночь оставлял в родительском доме. На следующий день он за ней приезжал и увозил ее вместе с приданным. Следует еще отметить, что примерно месяц до свадьбы каждое воскресенье в церкви объявляли о том, что тот парень и эта девушка собираются пожениться. (Это делалось, чтобы к ним после этого никто никаких претензий не имел). В течение этого месяца они уже вместе гостили у всех своих родных. Это у них был вроде медовый месяц. Жених на свадьбе был одет в черный костюм с маленьким букетиком из мирты в левой петлице. Невеста носила веночек из мирты. Платье у нее было длинное, шерстяное, черное. С груди до самого низа следовал ряд букетиков из мирты. Если невеста уже раньше замужем была или раньше родила, что очень и очень редко бывало, то ей надевали венок из тимьяна (богородской травки). На свадьбе дарили невесте еще две шапочки из кружевов. Одну черную для траура и другую белую. Без этих шапочек она теперь не имела права появляться в церкви или на каких-то торжествах. Вечером до дня свадьбы в большинстве случаев праздновали еще вечер грома (полтерабенд). В этот вечер собиралась, в основном, молодежь. Они рассказывали жениху и невесте смешные и поучительные стихотворения, дарили им подарки. И если тут что-то гремело, что-то разбивалось, то это считали для счастия молодой пары. Случаи, чтобы парень обманул девушку, не были известны, и что девушка до свадьбы забеременела, очень редки. За такой поступок их ожидала страшная кара. Таких обеих на время отрекали от общества. Это значило: никто с ними не имеет права дружить. Никаких дел с ними не иметь. В гости их не приглашать. Об этом объявляли в церкви и так как в этом районе все друг друга знали, то приходилось им жить, как отшельникам. После истечения года приблизительно им разрешали подавать заявление о принятии их опять в общество. Для этого назначали заранее одно воскресенье. В этот день, при полной церкви людей они должны были пройти через всю церковь до алтаря, там становиться на колени и просить извинения за свой поступок. Такое наказание действовало сильнее, чем теперь приговор в несколько лет тюрьмы. Никаких священиков[1] они не признавали. Иконам и картинам не молились. У них их не было. Праздники были. Новый год, пасха, троица и рождество и все.
[1] Наверное имеется ввиду святых. AW
Самый большой праздник, особенно для детей, было рождество. К этому дню готовились, особенно женщины, не менее чем пол – месяца. Пекли всевозможные пряники, печенья, кухи и в бедные годы даже изготавливали самодельные конфеты. К этому дню украшали елку и каждый получал подарочек. Ребята учили к этому дню стихотворения и рассказывали их родителям. На второй день собирались все у дедушек и у бабушек и здесь ребятишкам снова давали подарочки. 31/ХII вечером собирались все в церкви, которая была освещена двумя люстрами и многими большими лампами. После богослужения, кое-кто на час, два заезжал еще к родственникам. На этот вечер по традиции везде ели ветчину. 1 января никаких особых торжеств не было.
Пасху справляли два дня. К этому дню красили яйца. Для детей их утром где-то прятали и говорили: «Заяц вам где-то спрятал яички, ищите их». Эта игра доставляла всем большую радость. Ну а на троице крестили у нас 14-15 летних ребят. В этот день их собирали в церкви, садили их полукругом перед алтарем и они по очереди отвечали на вопросы согласно катехизиса, в котором были собраны все правила и законы религии. После этого их крестили и они становились полноправными членами общества. Бедных жителей у нас фактически не было. Если у кого-то несчастье в хозяйстве – пожар или болезнь, то этому человеку не давали погибать, а помогали ему всем обществом и в основном родные. Для неурожайных лет у них всегда в запасе стояли два больших амбара с хлебом. Но все жили очень и очень экономно. У них ничего не пропадало, ничего не выбрасывали. Обувь и одежду чинили до последнего. Как правило, у каждого мужчины был красивый, черный шерстяной костюм. Его ему покупали к свадьбе и он его носил иногда до конца жизни, но только в праздничные дни и то не всегда. У женщин были одно или два шерстяных платья, ну и кое-какие украшения в виде брошек, цепочек а после и часиков. Была у всех и кожаная обувь. В обычные дни они носили одежду из хлопчатобумажной ткани, вязаные джемпера шарфы, чулки, а вообще носили только дешевые, но крепкие ткани. Из обуви они носили традиционные шлёры на деревянной подошве такого вида.
Шлёры изготавливали сами по определенному размеру на каждого члена семьи. Если в семье 12 человек, то в коридорчике иногда валялись пар 15 таких шлёр и можно было в темноте через них упасть. В комнатах их не носили. Там ходили только в чулках, потому что везде пол был покрашен масляными красками. У меня, как парня подвижного, очень часто кожа на ногах была разбита этими деревяшками и до сих пор еще шрамы заметны. Были и люди жадные, особенно богатые. Двоюродная сестра моего отца однажды у одного служила старшей прислугой и после рассказывала такой случай: каждую субботу хозяин ей отсчитывал определенное количество спичек на неделю с условием, чтобы она больше не израсходовала.
Питались они тоже небогато: в течение всей зимы они на завтрак употребляли хлеб, на который намазывали вытопленое свиное сало, иногда еще в смеси с выжарками и пили припс – самодельный напиток. Для этого они осенью поджаривали мешок разного вида зерна. Мололи их на определенной мельнице и заваривали водой. Для лучшего вкуса его заправляли молоком, а иногда обратом для экономии. К обеду варили что-то погуще из муки, крупы, картофеля или капусты. Раза два в неделю были мясные блюда. По вечерам часто варили молочный суп. Хлеб опять подавали со свиным салом или макали его в сироп собственного изготовления. Были и традиционные блюда на каждый день. В голубой понедельник обыкновенно варили галушки. По субботам вечером пили иногда чай с сахаром и в редких случаях и с вареньем. К этому вечеру и к воскресенью пекли обыкновенно рибелкуху – большие пироги, покрытые сверху затирухой из муки, жира и сахара. К воскресному обеду варили обыкновенно куриный суп с мелкой лапшой. Традиционные блюда для других дней я уже не помню. Свиней держали по 3 – 4 и даже более. Они являлись основными поставщиками мяса и жира на круглый год. Резали их всех в один день в ноябре, когда становилось уже холодно. Свинорез это был всегда праздник для молодежи. Для этой цели приглашали одного опытного резчика и человек десять парней и девушек соседей и родственников. Для этой цели каждому парню примерно в 15-16 лет дарили брезентовый фартук и большой нож для очистке кожи от щетины. Кололи свиней специальными кинжалами такой формы.
Собирались для этой цели примерно в шесть часов утра, завтракали и шли колоть.
После этого ложили свиней по очереди в специальные корыта, ошпаривали кипятком и чистили ножами кожу добела. Очищенными их вешали за задние ноги, главный резчик брался за разделку. При этих работах все время шутили и веселились.
Кое-кому подвешивали свиные хвостики. Самым молодым давали для очистки ножки да ушки и их за плохую работу вечно критиковали. В часов десять был второй завтрак и после него начиналась уже окончательная обработка полученных продуктов. Одни выворачивали и чистили кишки, другие подготавливали фарш для котлет и колбасы. Третьи вытапливали сало. Ляжки солили и откладывали для дальнейшего копчения. Из головы и печени изготавливали ливерную колбасу, а уши и ножки отваривали и ложили на хранение в сыворотку для получения кислого мяса. Иногда делали из крови еще кровяную колбасу. Часть ребер всегда варили в сале – такое мясо считалось деликатесом. После окончания основных работ обедали хорошо и в часа 3 – 4 уходили мужчины отдыхать. Женщины теперь начинали приготавливать вечерний пир. Тут показывали все виды изделий, приготовленых за этот день. Были и сдобные изделия, моченые яблоки, огурцы, свекла в сахаре и уксусе, и другое. Не было только алкогольных напитков. К вечернему пиру приглашали теперь еще стариков, как дегустаторов. Они определяли качество всего изготовленного и кое-кому опять доставалось критики. Одним словом весело проводили эти дни, особенно молодые люди. Ничего от свиньи не пропало, даже крупную щетину собирали и изготавливали из нее щетки. Соленые ляжки после коптили и вешали на чердак, где они иногда годами висели. Бабушка Корнелия рассказывала такой случай: был когда-то у них страшный пожар. Пол-села сгорело и тут заметили, что горящие ляжки разлетались по воздуху, как раскаленные бомбы, и распространяли пожар еще дальше. Был один случай, когда такой горящий предмет летел по сильному ветру 300 метров и там снова начался пожар. В детстве бабуши из говяжьего жира в этот день (день свинореза) еще изготавливали самодельные свечи.
Ближние предки и родственники
Дед мой со стороны матери был Яков Янцен[1]. Первая жена, по-моему, была Мария[2], вторая Барбара[3] – ее сестра. Дед ее взял, потому что у него тогда было пятеро маленьких детей и потому что его Мария перед смертью его об этом просила.
Всего у него было семеро детей. Лена, Анна[4], Катарина[5] (моя мать), Дитрих, Мария, Маргарита[6], Иван[7]. Один в детстве умер. Все Янцены были люди степенные, дисциплинированные и очень аккуратные. Немного буйный самовольный характер был только у самого младшего Ивана. Тот родился семимесячным, часто болел и пятеро старших сестер-нянек, которые у него были, его наверно немного испортили. Дед был не только крестьянин, но и отличный бондарь и шорник. Отцовская сторона это были Фрезе – люди отважные, смедые, рискованные и жизнерадостные, но немного яралашные (бесшабашные). Они честью фамилии не так дорожили, как Янцены. У них часто были нарушения общепринятых в том обществе правил. Если большинство меннонитов себя считали вроде высшей расы людей, то у Фрезеных считались все люди одинаковыми. Они со всеми дружили. Самый знаменитый из наших предков был наш прадед Корнелиус Фрезе[8] по кличке – бешеный Фрезе. Если он где-нибудь в обществе что-торасказывал, то приходил в такую ярость и так кричал, что окружающие их думали, наверно он затевает драку или случилось чтото невероятное. Если он приезжал к знакомым и его сейчас же в передней не встречали, то он сам начинал раздеваться. Варежки бросал в один угол комнаты, валенки в другой. Шубу снимал, ложил на пол, садился на нее и ждал так хозяев. Бабушка Корнелия часто рассказывала, что она, когда еще девушкой была, в тихие вечера могла по стуку колес и бешенному галопу лошадей за полтора километра уже определить, что едет ее будущий свекор и никто другой.
[1] Jakob Jantzen (*15.11.1869-????), #387923. AW
[2] Maria, geb. D. Penner (*17.09.1860 -????), #4910. AW
[3] Barbara, geb. D. Penner (*21.01.1867-????), #4912. AW
[4] Anna Jantzen (19.11.1887-1924), #415636, verheiratet mit Heinrich Schmidt (07.04.1884-19.11.1937), #415634. AW
[5] Katharina Jantzen (03.09.1889- 19.06.1924), #keine. AW
[6] Margarethe, Greta Jantzen (1902- 07.1942), #keine. AW
[7] Johannes Jantzen (*ca. 1908_????), #keine. AW
[7a] Es gab noch einen Sohn – Gustav Jantzen. (W. Fröse)
[8] Cornelius Fröse (ca.1813- 31.01.1894). Der tolle Fröse. AW
Рассказывают еще такой анекдот про него. Соседские парни хотели однаждый над ним посмеяться и послали другого, чужого парня к нему с вопросом, не знает ли он, где тут бешеный Фрезе живет. Услышав этот вопрос, мой прадед, который как раз около двора на скамейке сидел, встал и говорит ему: «О да, я его знаю, он в конюшне, пойдем, я тебе его покажу». Придя в конюшню, он одной рукой держал мальчика, другой снял уздечку с держателя и оттянул его ремнем до тех пор по спине, пока тот не закричал: «Дяденька, дяденька, отпустите меня, пожалуйста, я теперь уже знаю, где бешеный Фрезе живет». Мальчик этот потом с плачем убежал к соседям, а наш прадед держался за живот от смеха и говорил: «Вот так надо этих сопляков учить». Были у нашего деда старика Корнелиуса семеро сыновей: Арон[1], Яков[2], Давид[3], Иван[4], Германн[5], Гергард[6]… и одна дочь. Последняя была тихая и спокойная. Следы ее быстро затерялись и про нее забыли. Сыновья же- продолжатели рода все были удалые люди, так как во всех тлели искорки отцовской отваги.
Трое из них Фрезе Германн, Фрезе Яков – мой дедушка и Фрезе Арон поселились рядом в селе Орлове. Арон однорукий был старший среди них и имел большой опыт по вопросам сельского хозяйства и животноводства. Тогда не было ни зоотехников, ни агрономов, он их всех мог заменить. Германн был проще и моложе. Он любил лошадей и отлично мог определить их возраст, работоспособность и методы лечения больных. Если кто-то хотел покупать лошадь то он обязательно обращался к Герману Фрезе за помощью, потому что того и самый хитрый цыган не мог перехитрить. Яков был отличным ветеринаром, и если у богатого Изаака заболевало какое-нибудь животное, то он обращался за помощью только к моему деду, как к самому опытному и знающему в этой области человеку. Он любил домашних кур и у него постоянно были крупные голландские куры, голуби и даже цесарки и павлины. По лицу его уже никто не знает, потому что он умер года полтора до моего рождения. Говорила бабушка, что у него была толстая верхняя губа – вроде двойная. За всю жизнь он ни разу не фотографировался. Другие братья деда жили в других селах и мне об их образе жизни меньше известно.
[1] Aron Fröse (*21.01.1856-????), #342306. AW
[2] Jakob Fröse (1858-1908), #342305. AW
[3] David Fröse (*ca. 1859-????), #keine. AW
[4] Johannes Fröse (1867-1937), #keine. AW
[5] Hermann Fröse (*ca. 1873-????), #keine. AW
[6] Gerhard Fröse (*ca. 1863-????), #keine. AW
[7] Es gab noch einen Sohn Cornelius Fröse. (W. Fröse)
Третье поколение этих Фрезе было уже довольно многочисленно и в начале нашего века кого-то из них можно было уже в любом уголке нашего района найти. Все Фрезе были страстные охотники. У каждого из них было несколько борзых собак и когда выпадал, например, первый снег, то все мужчины без телефона и телеграфа были утром уже в определенном сборочном пункте. С веселыми прибаутками, шумом и криком они теперь отправлялись на заячью охоту. Если они такой ватагой через степь проносились, то лизандергейские Винсы и Бергманы или Вибе и Дик говорили: «Ну сегодня у этих «бешеных» Фрезе опять праздник, и в честь этого не один зайчик должен отдать свою жизнь и наши проволочные изгороди для коров снова будут разорваны». После охоты они у кого-то из них дома собирались, пили чай и ели жареную зайчатину. При этом они вспоминали прожитые охотничьи приключения и нередко вспоминали при этом и своего знаменитого «бешеного» Фрезе. Много интересных людей было среди них. Особенно вспоминается Длинный Германн- сын старого Германа Фрезе. Он был младше других его современников, но в удалости никому не уступал. С детства он выглядел всегда немного хилым и его мачеха тетя Лена часто говорила: «Нашего Германа надо наверно в застекленный шкаф ставить. Бестолочь и мерзляка – он даже варежки одевает, чтобы в туалет сходить». У дяди Германа семья состояла из 11 человек И поэтому молодому Герману, как неродному сыну, пришлось в 1920 году уйти из семьи и начать самостоятельную жизнь. Ему помогли построить хибарку, дали кое-каких животных и оставили на произвол судьбы. Начался тогда как раз очень неурожайный голодный 1921 год. Крестьяне вынуждены были из-за бескормицы скот ликвидировать и особенно ло-шадей, потому что они на старой соломе не могли прожить зиму. Лошадиное мясо у нас редко кто покупал и поэтому они задаром отдавали своих лошадей Герману. Герман их резал и изготавливал из мяса колбасу, которую он частично употреблял в пищу, частично еще на базаре продавал. Так он прожил зту страшную зиму, когда на Волге многие умерли от голода. Весною 1921 года он начал еще торговлю козлятами. С ручными санками он ехал в дальнее село у железной дороги «Красный Кут». Там он приобретал за бесценок с десяток совсем молоденьких козлят, привязывал их по отдельности к санкам, укутывал, чтобы не замерзли и бегом отправлялся домой. За 5 часов он эти 30 км преодолевал и к вечеру сидел уже дома и пил припс, которым и поил своих козлят. Тех, которые ночью не подохли, он утром продавал или променивал на что-нибудь. В нашем селе коровы эту зиму перезимовали, потому что у всех была в запасе хорошая старая солома. Они давали даже еще немного молока и поэтому спрос на таких козлят был довольно большой.
В эти годы, но немного позднее, произошел и следующий случай: дедушка Яков Янцен собирался продавать корову, и ввиду того, что его младший сын Иванушка, ему было 14 лет (черный Янцен его звали из-за темной кожи и черных волос) еще был подростком, он попросил длинного Германа (так его звали из-за тонкой структуры и высокого роста), чтобы тот Иванушке помог при торговле. Герман обещал все сделать и утром они пошли вместе на базар в Красный Кут. У Германа были ручные санки с вязанкой сена для коровы, а Иванушка вел свою корову. Прибывши на базар, Германн в скором отправился еще в другое место искать нескольких козлят для торговли, а молодой Иван стоял у своей коровы и ждал покупателей. Перед вечером наконец-то пришли несколько человек, осмотрели корову со всех сторон и сказали: «Молодой человек, у вас хорошая корова, мы ее взяли бы, но у нас как раз денег нет с собой. Вы наверно здесь ночуете, а мы вечером придем и поторгуемся с вами». Иван был рад, дал им адрес постоялого двора и отправился со своей коровой на ночлег. Только стало темнеть и торговцы были тут как тут. В первую очередь они уговорили Ивана выпить рюмочку спотыкача (название одного вида вина в то время) в честь удачного исхода операции: Иван в своей жизни вина даже не нюхал, но чтобы не опозориться перед такими важными персонами, он выпил ее до дна. Через несколько времени они ему еще стопочку налили. Эту он уже легче выпил и ему стало совсем весело на душе. После третьей рюмки они ему сказали: «Давай, Иван, меняться с тобой. Мы оставим тебе нашего верблюда, а ты нам отдашь свою корову». Ивану уже не до коровы было, он кивал головой в знак согласия, кое-как дотащился до уголка комнаты и там свалился и уснул, как убитый. Германн пришел поздно, на дворе корову не нашел и подумал: «Наш Иванушка стал наверно уже Иваном. Он корову самостоятельно продал и спит теперь как медведь в берлоге». Сам лег тоже и уснул.
Раньше всех утром проснулся Ванюша, пошел на двор, хотел корову покормить, но ее не нашел. Вернувшись в комнату он с криком заявил, что украли его корову. Проснувшиеся от этого шума другие квартиранты ему рассказали, как он вчера свою корову променял на верблюда и посмеялись досыта. Иван держал голову двумя руками и только кричал: «На верблюда- на верблюда – я пропал – меня отец теперь убъет!» Герман от этого шума тоже проснулся и начал успокаивать Ваньку. «Не плачь – говорил он, пойдем и познакомимся с твоим верблюдом, может он еще дороже стоит, чем твоя корова.» Верблюд в это время лежал на дворе и жевал жвачку. Когда они к нему приблизились, он харнул на них так, что они на несколько метров отскочили от него, и остался лежать. Пришлось вызвать остальных квартирантов и общими силами поставить его на ноги. Но верблюд опирался только на три ноги, четвертую держал на весу. «Пойдем домой Германн – говорил Ваня -он же не может ходить, что мы с ним делать будем.» Но Германн был другого мнения. За короткое время он из своих веревочек и ремней, которые всегда с ним были, изготовил шлею, надел ее верблюду, запряг его в свои санки, положил туда своих козлят и сказал: «Ваня, садись на санки и держись крепко, я сейчас научу этого верблюда ходить.» Найдя длинный прут он с разбойничьим криком напал на бедное животное и оно к удивлению всех начало двигаться. Шел верблюд трясясь и издавал каждый раз, когда наступал на больную ногу, такой душераздирающий крик, что все население улицы сбежалось к дороге и провожали их своими взорами, пока они не выехали из села. К вечеру они были дома. Верблюда они оставили дома у Германа, а Ваня, как убитый, направился с пустыми карманами домой. Родители Ивана сейчас же заметили, что тут что-то не ладно и спросили: «Ну как, ты корову продал?» «Я ее не продал»-буркнул Иван. «А где она тогда»-интересовались старики дальше. «Я ее променял»- говорил Иван уже совсем тихо.«Променял-на что?» вышло у них в один голос. «На ве-р-б-л-ю-да» -прошептал Иван. Дедушка подпрыгнул со своего кресла, как будто его скорпион ужалил, и с открытым ртом упал снова в него. «На верблюда»-стонал он. Это позор для всего нашего рода. Он схватился обеими руками за голову и причитал. «Боже ты мой, как же это могло случиться.» Ваня теперь уже чувствовал, что родители в таком состоянии его не могут наказывать и рассказал им всю историю об этой торговле. «Если это так – говорил дедушка- то иди к этому бессовестному Герману и скажи ему, что я такого горбатого крокодила на свой двор не пущу. Пусть он его сейчас же продаст, а деньги отдаст мне». Германн такое ожидал и ответил: «Это животное сейчас никто задаром не возьмет. Пусть поправится до осени и я его продам, а выручку получите вы». Про себя же он подумал: «Этот случай мне на пользу. У меня теперь есть транспорт, хотя и плохой, но лучше плохо ехать, чем хорошо пешком ходить». Верблюд постепенно вылечился и поправился, но страшный его крик стал для него рефлективным и был везде слышен, где Германн с ним только показывался. Соседи часто подтрунивали над Германом и смеялись над его верблюдом: «Передай нам твоего соловья -говорили они – мы его в клетку посадим и будем наслаждаться его пением». Но Германн не унывал. «Кто последним смеется, тот лучше всех. смеется» – говорил он и продолжал заниматься своим делом. К осени хозяйство Германа, частично из-за верблюда, немного поправилось. Он верблюда продал и расчитался и примирился с дедушкой Янцен. Ввиду того, что Германн был еще молод, очень простой и всегда веселый, у него, особенно в воскресные дни, собирались часто молодые парни. Они у него в карты играли, новостями делились или просто сидели, болтая между собой и проводя так свободное время. В одно такое воскресное утро от нечего делать было заключено такое пари. Один из парней обещал, потехи ради, при двадцатиградусном морозе пробежать расстояние до соседа в 100 метров и обратно совершенно голым, если Германн ему за это даст одну из его коз. Германн долго не думал, будь что будет, лишь бы было весело и дал ему руку в знак согласия. Начали теперь подготавливать парня к невероятному бегу. Лицо изрисовали красками, на голову одели венок из соломы и воткнули туда несколько петушинных перьев. Выпустили его в тот момент, когда верующие отправились в церковь. Первыми, которых он обогнал сзади, это была парочка очень причудливых старых девиц. Они, увидя его, чуть не упали в обморок. Поднимали руки к небу и кричали: «Боже что творится, наверное начинается последний день мира и божий суд. Черти ведь уже голыми при таком морозе бегают по улице». Другие, более трезвые, были другого мнения. «Это – говорили они – дело рук этого длинного Германа». Надо к нему какие-то меры предпринимать, а то он опозорит не только себя, но и всех нас. Результат этого пари был такой. Парни, присутствовавшие при этом беге, насмеялись досыта. Германн потерял свою козу. А бедный виновник всего этого спектакля пострадал. Он после этого в течение месяца ходил при помощи костылей, потому что отморозил ноги.
Но Германн не всю жизнь был таким. С возрастом он стал благоразумным и хозяйственным. Когда осенью 1929 года началась коллективизация, Германн был одним из первых, которые шли со списками из дома в дом и записывали крестьян, согласившихся поступить во вновь организуемое колхозное хозяйство. После этого он был года два первым бригадиром в так называемой бригаде Фрезеных. Еще позже он был председателем Лизандергейского сельского совета и везде оправдывал доверие жителей. К этой генерации относится и мой отец : Фрезе Арон Яковлевич. Он был красивым, сильным, отважным и жизнерадостным человеком. Из его рассказов мне известно следующее: еще совсем маленьким заставляли его уже подгонять быков во время пахоты и это ему никак не удавалось. Любил он физкультурные упражнения и прыжками в высоту мог преодолеть самые высокие барьеры. Он любил голубей и красивых петухов, а также борзых собак для охоты на зайцев. Молодые парни тогда иногда собирались по вечерам, особенно в зимнее время, и играли в разные игры.
Например брали перчатку и придумывали для каждого пальца задание. После этого складывали все пальцы друг друга на одном уровне и по очереди каждый вытягивал один палец. Задание, попавшее ему, он теперь обязан был выполнить. Часто они просто показывали друг другу свои силы. Например, носили на определенное растояние или поднимали мешки с сахаром, например, весом в 80 кг, или камни для обмолота зерна весом примерно 200 кг и другое. Однажды отец показал у своего свекра и такой фокус. Прикусил зубами угол стола с сервизом. Поднял его, пронес по комнате и спокойно его снова поставил. Долго еще после этого показывали на том столе следы его зубов. Занимались иногда и шутками более серьезного характера. От нас через один дом жили какие-то причудливые старички с одной дочкой, не менее причудливой. Бабка была чересчур толстая и неповоротливая, ее дед был маленький, щупленький, как щука. С малых лет дед еще на родине в Голландии торговал булочками и здесь к крестьянскому образу жизни никак не мог приспособиться. Хозяйство у него было такое маленькое, чтобы только не голодать. Как алкоголик водку, так он любил свежее мясо и поэтому, приглашали его или нет- он появлялся везде, где только в морозном утреннем воздухе слышен был крик закалываемых свиней. Специально остро наточенный нож у него всегда был наготове и он находил обязательно причину кому-то в чем-то помогать и ждал момент, когда его попросят остаться и вечером прийти на пир в честь данного праздника. И если тут над кем-то смеялись, кому-то повесили сзади свиные хвостики или еще что-нибудь –то это было обязательно над булочным Янценом– так его в народе и называли. Дочка их была в мать и такая же беспечная и бестолковая. Вот однажды пошли слухи, что у Янценых зачастил в курятник хорек и таскает оттуда кур. Услышав это, наш отец и его двоюродный брат и сосед Яков словили себе каждый по курице, спрятали их под пиджаки и вечером ушли к Янцену, подошли под окна и щипали их, пока те не закудахтали. После этого спрятались в разных частях его сада. Дочка ихняя первая услыхала крик курицы и еще громче курицы закричала : « Хорек- тятенька-хорек»! Быстро они зажгли фонарь и с палками в руках вышли убивать хорька. Если они к одному приближались, то другой быстрее щипал свою курицу и они бежали в другую сторону с криком: «Вот он уже тятенька, вон там». Так они раза два пробежали туда и сюда и тут старик почувствовал неладное и говорит: «Надо отпустить собаку с цепи, а то у нас так ничего не получится» Дочка побежала к собаке, а наши друзья помчались со всех сил по направлению к дому. Хорошо, что на границе с соседом был невысокий забор – его они только что сумели перепрыгнуть, как с другой стороны поднялась с лаем громадная злющая собака. Но штаны она им теперь уже больше не могла порвать и они были довольны тем, что посмеялись над стариком Янценом и особенно над его дочкой. Но узнав об этих проделках, наш дедушка послал своего Арона к деду Янцену просить прощения, что он, как послушный сын, с большим стыдом конечно и сделал. Другой раз сосед слева, тоже Арон, прибежал ночью и кричит: «Арон, вставай у нас волки» – «Где ?»- «За нашей скирдой соломы они сидят». Отец взял вилы и они ушли.У соседа к ним присоединился еще кое-кто и все вместе, вооруженные вилами, лопатами и палками, направились в поле, где в действительности виднелось что-то серое и светилось что-то как звериные глаза. Когда совсем близко подошли, то заметили, что кто-то стащил несколько тачек для вывозки навоза из конюшни и поставил на каждую тыкву с горящей свечой. В каждой тыкве были отверстия, которые светились, как глаза. После осмотра тачек оказалось, что там и наша тачка, которую отец попутно забрал домой. Иногда устраивали и петушиные бои. Старому учителю Оскару Горну – по нации поляку, ничего не стоило, например, со своим петухом под мышкой отправиться пешком за 8 км в другое село, чтобы там показать его боеспособность. Часто устраивали соревнования по прыжкам в высоту. Зимою катались на коньках. Последние имели деревянное основание и только внизу стальное лезвие. Из-за отсутствия радио и телевизора приходилось иногда и просто сидеть на скамейке около печи и расказывать анекдоты, делиться новостями или просто болтать о погоде, о трудностях и успехах в хозяйстве и в жизни, и другое.
Однажды – примерно в 1909 году, наш отец побывал в соседнем селе Лизандергей у знакомых с фамилией Раймер в гостях и познакомился там с красивенькой, немного кудрявой смелой и болтливой девчонкой. Это была Тинка – Катенька – Катеринка Янцен. Наша будущая мать. После определенного времени дружбы они в 1910 году справили свадьбу и начали счастливую жизнь в семье нашей бабушки Корнелии Фрезе. Примерно до 1917 года бабушка начисляла моим родителям вместе в году по 150 рублей. Отцу 100, матери 50. У бабушки были в живых только двое детей, Арон и Анна[1]. Анне она копила приданое на сумму 2000 рублей. После женитьбы Анны все остальное хозяйство должно было автоматически перейти в собственность моих родителей – отца.
[1] Anna Fröse (02.08.1892- 12.08.1959), #keine. Verheiratet mit Johann Wall, #19157. AW
Про нашу мать рассказывали, что она была очень жизнерадостна, весела и привлекательна. Очень любили ее приглашать на разные торжества, потому что в ее окружении никто не скучал. Она умела всех втянуть в беседу и, если требовалось, и всех развеселить. Но семейное счастье у родителей длилось недолго. В один хороший день после того, когда отец привез с Волги доски для строительства, у него пала лошадь. Причина- сибирская язва. Прошло некоторое время, и у них не осталось ни одной лошади. После привода осенью крупного рогатого скота в конюшню с ним началась такая же картина. Нечем даже было вытащить павший скот на улицу и не с кем его закопать. Соседи боялись приходить к нам из-за этой болезни и отец замучился чуть не до смерти, пока все не закопал. Еще в двадцатые годы, я был уже взрослым, помню большое количество бугорков за нашей конюшней – это было кладбище нашего павшего скота. Мать из-за этого несчастия страшно переживала. Она чуть не сошла с ума. Крестьянин без скотины это же не крестьянин, а нищий. У нее сердце стало шалить. Были однажды страшные головные боли и она в 1924 году и на 32 году жизни умерла от водянки. В эти страшные для нашего хозяйства годы нас спасли соседи и близкие родственники. Они обрабатывали наши поля и выполняли все нужные полевые работы для нас. После второго года бедствия отец вырвал весь пол в конюшне и сжег его. Выкопал на 0,5 метра грунт и заменил его другим; продезинфицировал все серой и болезнь сдалась. Потихонечко поднималось опять наше хозяйство. Если бы мои родители тогда могли чувствовать, что это несчастие обернется их счастием, они конечно из-за него не так бы переживали. А почему. При своей работоспособности и прилежности они стали бы без этого бедствия жить зажиточно и их обязательно в 1929 году раскулачили бы и ликвидировали как класс.Теперь же их дети все живы и здоровы. Все люди уважаемые и награжденные государственными наградами. Если они могли бы теперь на нас посмотреть, то стали бы снова такими счастливыми, как в молодые годы.
Во время первой империалистической войны наш отец служил в лесничестве в Брянском лесу. Здесь он участвовал в первых демонстрациях за советскую власть. В свободное время он тут иногда занимался вырезкой из дерева разных игрушек, в основном петушков и лошадей, которых он нам после оттуда привез. После приезда домой он стал в нашем селе первым председателем сельского совета и представителем советской власти. В 1929 году он одним из первых вступил в колхоз и стал заведующим зерноскладом. При складе он работал до 1937 года, пока не приехало ночью М.В.Д. и его забрали навсегда. Погиб бедняга ни за что. Причина могла быть только одна. Он иногда не мог воздержаться и критиковал безобразие, которое тогда иногда творилось в хозяйстве и поддерживалось вышестоящими органами. Пример такой. Планы посева были для данного состояния хозяйства громадные и поэтому сеяли на Волге пшеницу до июня месяца. Каждый хозяин знал, что это семена просто выброшенные, но попробуй это высказать. Сейчас тебя объявляют врагом народа и ты исчезаешь навсегда.
В 1911 году 12 сентября родился я, первый их сын. Сын Арона и Екатерины Фрезе. Назвали меня в честь обоих дедушек Яков. Родился я весом 8 фунтов или 3,2 кг и был с первого дня очень вертлявым и жизнерадостным ребенком. Одним словом гордость моих родителей. Когда меня наравне с другими сверстниками ложили на пол, то я всегда первым поворачивался со спины на живот и наоборот. С девяти месяцев я не только ходил, но и бегал уже и был при этом таким мальчиком, что мог под любым столом пробежать, нигде не задевая его. С трех лет меня впервые познакомили с красавицей Волгой, с городами «Саратов» и «Покровка». На большом корабле мы с родственниками, семьей сестры матери Анне Шмит, мы поехали в гости к третьей сестре Елене Янцен, которая жила недалеко от города Самара (Куйбышев). Это была прекрасная поездка, но в моем сознании она еще не отразилась. В это же время зимой я сильно заболел. Наверно болели легкие. На теле были страшные раны и думали, что я вот-вот умру, но выкарабкался, выздоровел еще на долгие годы. В возрасте семи лет мы с матерью поехали к отцу в Брянскую область, где он тогда служил. Там мать заболела и мы с еще одним парнишкой бегали то к железной дороге, то играли вокруг казарм. Вспоминаю один случай, как мы упражнялись ходить по жердочке через заброшенный колодец. Родители при виде этого ахнули от ужаса, а нам показалось это интересной затеей. Эти действия я еще помню. Помню еще, что все дома там были сложены из круглых бревен и было столько клопов, что ночью не могли спать из-за них. С восьми лет я начал посещать школу. Всегда был прилежным и дисциплинированным мальчиком. Очень любил читать книги. От учителя только получил замечание из за плохого почерка. Получив новый учебник, я его за неделю прочитывал и знал после этого все его содержание. Интересовался я тогда уже небесными светилами, мечтал о поездках в чужие страны, о выращивании невиданых еще фруктов и цветов. Построил вместе с матерью в сумраке зимних вечеров много, много воздушных замков и мечтал о будущей своей жизни. Ядром всех этих мечтаний всегда была идея, стать для всех любимым и уважаемым человеком и героем. Делать своими действиями всем людям только добро. В это время подрос и мой брат Артур, который на три года младше меня. Он был более практичен, чем я, менее мечтал, а интересовался в первую очередь настоящим окружением, лошадьми, коровами. Когда он приходил, например, к соседям, то в первую очередь посещал конюшню. Исходя из всего этого нас в детстве часто дразнили. Его называли крестьянином, а меня учителем. Мать наша нами очень гордилась и нас всегда хорошо одевала. Часто она нам из изношенной одежды шила новые костюмчики, а рубашки и воротнички она сама украшала всякими вышивками и кружевами. Когда мы с ней за три километра шли к дедушке в гости, она нам делала без конца замечания. А ну-ка беритесь за ручки, не смотрите без конца по сторонам, Яков выпрямись, а то ты ходишь, как старик и т. д. Часто она нам по вечерам рассказывала сказки и пела песни о доброй луне, которая так тихо бродит по вечерним тучкам и своим серебряным светом освещает земным путникам дорогу. (Guter Mond du gehst so stille durch die Abendwolken hin- W. Fröse) Лампы мы тогда из-за отсутствия керосина зажигали только при крайней нужде. После империалистической войны и гражданской войны часто не знали, кто у власти – белые или красные. Хозяйства пришли в упадок. Хлеба в стране не хватало. Рабочие голодали и был организован военный коммунизм. В это время богачи часто прятали хлеб и в связи с этим были организованы сплошные обыски и весь хлеб конфискован. Кто больше сумел спрятать- тот жил лучше. Но а мы, как семья председателя местной власти, не смели тогда что-то прятать и питались в основном картошкой, тыквой, отрубями… Приближался в этих трудных условиях всемирно известный 1921 голодный год в Поволжье. Дождя не было. Посевы все выгорели. Убирали меньше, чем посеяли. Травы и сорняки не росли и поэтому еще летом начали от недоедания дохнуть лошади. До весны у нас лично уже ни одной лошади не было. Остался только крупный рогатый скот, который мог пережить это время, питаясь старой соломой. Ближе к весне нам дедушка Яков Янцен подарил тогда полудохлого жеребчика, которого звали «Заяц». Вставать самостоятельно он не мог и когда ложился, то приходилось его за хвост поднимать. Как бы ни было, а у нас теперь была опять лошадка, зародыш будущего хозяйства. Еще ближе к весне мы выменяли на картофель и одежду еще такого же жеребчика и теперь мы могли уже забороновать посеянное руками зерно и, когда после хороших дождей на всех незасеянных полях выросла прекрасная сурепка, то их даже уже запрягали в лобогрейку и косили эти сорняки. Они, появившиеся неизвестно откуда, составили хороший корм для животных, а из семян получали хорошее растительное масло и жмых, как концентрат для кормления лошадей и коров в зимнее время. Началось время НЭПа. Это было счастливое время для крестьянства. Все хозяйства развивались, как на дрожах. Правительство помогало кредитами, племенным скотом и даже кое-какие из крестьян вдвоем, втроем покупали себе небольшие тракторки Фордзона.
В течение шести лет до 1928 года в наших селах все стали жить зажиточно и редко у кого было менее 4-5 лошадей и столько же голов крупного рогатого скота. В это время в 1924 году постигло нашу семью неизгладимое горе. Умерла от водянки наша любимая и дорогая мама. За короткую ее жизнь ей пришлось перенести много горя и трудностей и от этого наверно ослабло ее сердце. Несколько месяцев она лежала в постели и часто я в это время был рядом с ней, беседовал с ней и гладил ее страшно опухшие, блестящие от воды ноги. Боли она почти не чувствовала тогда, только слабость. В последний день ее жизни она даже еще шутила. Она сидела в большом деревянном кресле и надо было ее туда переносить или переводить, наверно на койку и не знали как это делать. Боялись что у нее даже кожа может лопнуть. Она это заметила и говорит: «Держали между собой совет, но у них ничего не получилось.» После обеда заметили, что она умирает и все собрались у ее койки. Отец сидел рядом с ней, а мы с Артуром напротив за столом. «Смотри – говорил отец – какие у тебя хорошие мальчики.» «Да – говорила она – они очень хорошие и красивые, но мне они уже больше не нужны.» Это были ее последние слова. Она закрыла глаза и тихо уснула навсегда. Мама, одиннадцать лет, только одиннадцать я произносил это имя и в эти дни я его шептал в последний раз. С тех пор слово мама от меня никто больше не слыхал. Умерло оно вместе со священным для меня телом матери и исчезло из моего лексикона.
После смерти матери я все время помогал бабушке Корнелии[1] – матери отца. Вместе с ней хозяйничали и я научился варить и печь, а также продолжал выполнять все работы в декоративном садике около дома. Бабушка была всегда бодра и всегда занята делами. Она меня очень любила и даже передала мне на хранение записи последних наставлений и советов своим детям, моему отцу и его сестре Анне. После ее смерти я им их передал. Это было короткое завещание. Последние слова там были: «И теперь мои дорогие дети не ругайтесь, живите дружно.» Бабушка после смерти моей матери скоро тоже начала болеть. У нее была какая-то женская болезнь. Несколько месяцев она тоже лежала постоянно в постели и в 1926 году умерла. У меня в то время был стенной шкафчик, в котором я собирал и сохранял всякие ценные для меня вещи. Была там блок-книжка с красной бумагой, – подарок от австрийского военнопленного, Аугуста. Было там несколько книжек. Самодельные рисунки животных и птиц. А главная ценность – деревянный ящичек с двумя кусочками туалетного мыла и несколько конфет, в основном самодельных. Тогда уже показался у меня инстинкт коллекционирования редких вещей. В начале двадцатых годов такие вещи были большой редкостью. Периодически я все раскладывал перед собою, показывал брату Артуру и сестренке Эльзе и все снова убирал. Годами я любовался этими ценностями, но их никто не трогал. С этого времени у меня возникла наверно любовь к коллекционированию. В своем игрушечном самодельном домике на улице всегда хранились целые кучи обломков фарфоровой посуды, которые я собирал каждую весну на кучах выброшенной золы.
[1] Kornelia Fröse, geb. Schmidt (31.01.1859- 10.08.1926). #keine. AW
В 1925 году наш отец вторично женился на Иоганне Фрезе, урожденной Варкентин[1]. На бывшей жене его двоюродного брата[2], который скоропостижно умер и оставил ее с маленькой дочкой Леночкой[3]. Это была женщина довольно умная, образованная, по специальности акушерка. С ней мы жили довольно дружно и в согласии. За 55 лет, в течение которых она нам мачехой была, у нас с ней произошла одна единственная стычка. Я, привыкший хозяйничать, в периодах между обедом и ужином, например, часто лазил самостоятельно в подвал и лакомился там то пирогами, то еще чем-нибудь. Ей это не понравилось и она об этом пожаловалась бабушке. Бабушка мне это передала и я объявил голодовку. Два дня не ел. Отец, узнав об этом, дал мне наказание, единственный раз в жизни пощечину, и, по моему, об этом после тужил, так как меня с моим настырным, самонадеятельным характером это конечно не воспитывало. Постепенно все сгладилось и мы стали жить в мире. С 1925 по 1927 годы я учился в Кепентальской семилетке. Окончив ее, я не мог дальше учиться, потому что тогда за учебу в средних учебных заведениях приходилось платить. Стипендии не было, а деньги нужны были в хозяйстве. Купили мы тогда породистую кобылу, которая очень дорого стоила. Кажется, 270 рублей, и я остался дома работать в своем собственном крестьянском хозяйстве. Осенью 1929 года началась новая, совсем другая эпоха в развитии нашего государства. Началась буря коллективизации крестьянских хозяйств. Скоро после сдачи зерна государству дали более зажиточным хозяйствам дополнительное задание по сдаче зерна. Если его выполнили – еще раз, а если не выполнили- начали забирать у них часть скотины и передавать в рядом находящиеся совхозы. Этот процесс длился, пока у них не оставался минимум, это значило один комплект одежды. После того этих кулаков, так их называли, сперва выселили в отдельные населенные пункты, а к весне 1930 года их с семьями увезли или на Крайний Север или в Караганду, где тогда начали добычу угля, или в Таджикистан, где стали осваивать новые долины для выращивания хлопка. Половину населения в наших селах тогда таким образом раскулачили. После этой бури зимою началась коллективизация. Середняки шли в колхоз без задержки, потому что болись, что и до них очередь по раскулачиванию дойдет, ну а беднякам терять было нечего. Корову, лошадь и мелкий скот в каждом хозяйстве оставляли. Были и случаи, когда часть скота резали, чтобы не сдавать в колхоз. Колхозные бригады организовали в пустующих кулацких хозяйствах. Скота в бригадах было много, а кормов не было. Пришлось по дворам собирать его, и нам, молодым колхозникам, доставалась в основном солома. О концентратах мы тогда и думать не могли. В результате к весне лошади были худы. Весенний сев длился вместо 10 дней месяца полтора, и в результате того, что колхозниками были в основном молодые неопытные люди, а руководителями колхозов рабочие Ленинграда и Москвы, совсем без опыта в сельском хозяйстве. У нас кругом были тогда убытки. Колхозники на трудодни ничего не получали и некоторые даже бросали колхозы и уезжали в город на заработки. Хозяйство было разорено и пришлось почти как в 1924 году, все начинать снова. Днем и ночью, иногда и без выходных, особенно в летний период, пришлось нам тогда работать и все за счет сознания. На трудодни уже больше не надеялись. В 1931 году правительство выделило колхозам через МТМ трактора. Так называемые «интернационал». Они, по – моему, уже были выпущены в Советском Союзе. Шесть лет пришлось колхозникам все силы прикладывать, пока они стали жить в достатке. Привыкшие теперь к новому образу жизни, все включились с большим энтузиазмом в строительство социализма, как их настигла в 1941 году невиданное еще бедствие. Началась Великая Отечественная война.
[1] Johanna Warkentien (13.04.1896- 28.02.1980), #keine. AW
[2] Hermann Joh. Fröse (1895- 23.04.1920), #keine. AW
[3] Helene Fröse (Tschemjakin) (28.11.1920- 27.08.2018), #keine. AW
Чем я в это время занимался и кем я был?
С 1919 по 1925 годы 6 лет учился в начальной школе. Писали мы тогда на шиферных досках грифелями. Доски эти состояли из шиферной черной плиты размером 50х40 см. в деревянной раме. Грифели из более мягкого материала. Они во время письма оставляли на доске белый след. Написанное можно было тряпочкой вытереть, и так этой доской пользоваться десятки лет, пока ее случайно не разбивали. С 1925 по 1927 год посещал семилетку в селе Кепенталь. В 1929 году, еще совсем молодым парнем, поступил в колхоз и начал там свою работу тем, что кормил скот, возил корм для него, пахал, сеял, убирал зерновые и другое. В свободное время, как активист, выполнял всевозможные поручения от вышестоящих органов власти и партии. Распространял художественную литературу. Участвовал во время раскулачивания, во время организации колхозов, в художественной самодеятельности и т. д. В соседстве у нас тогда организовали колхозную бригаду и мы, молодые парни, Янцен Иван Яковлевич (черный Янцен), Тевс Иван (скрипочный Тевс)[1], он прекрасно играл на скрипке, Германн Ризен и я под руководством Фрезе Германа (длинный по прозвищу), были в течение полутора лет основными рабочими этой бригады. Жили мы там в одной комнатке, а кушали дома. В колхозе тогда только кормили во время уборки. За работу бригадир нам выставлял каждый день по палочке. Дома мы тогда не голодали. У нас была хорошая корова, которая летом до 30 л молока давала, был огород и мы почти без хлеба прожили это время. Пришлось конечно иногда варить семена разных сорняков и разные травы. Пышки пекли в основном из тыквы. Муки добавляли столько, чтобы они только слепились. Зимою 1931 года организовали курсы для изучения трактора и мы с Янценом Иваном конечно их посещали, но недолго я там учился. В один хороший день подошел ко мне председатель колхоза и сказал: «Мы должны послать в районное село Зельман одного человека для посещения курсов, на помощника контроль- ассистента молочно-товарной фермы, может ты согласишься туда поехать» Я и на это готов был. Окончил их за несколько недель и приехал домой уже как специалист. До осени я теперь высчитывал кормовые единицы для каждой коровы в отдельности, хотя их и кормили всех одинаково, летом травой, а зимою соломой. Контролировал удои в бригадах, определял жирность молока и организовывал даже невиданную до тех пор заготовку грубых кормов силосованием. Заработал более 300 трудодней и опять за них не получил ни одной копейки, ни одного зернышка, потому что уехал учиться.
В конце августа этого года ко мне подошел наш общий друг Тевс Иван и говорит: «Я слышал, что в городе Покровск – Энгельс открывают какую-то школу; давай поступим в нее!» Я был согласен, лишь бы учиться. Поискал свои документы о семилетнем образованиии и передал их отцу Ивана. Тот их увез в Энгельс и оставил там.
Прошло несколько недель и мне вызов. Согласно его поехал и узнал следующее: при немпединституте открывается третий курс рабочего факультета для поступления в институт. Принимали туда в основном колхозников, не обращая внимания на их образование. В течение года с нами теперь прошли всю программу средней школы и перевели нас без исключения всех в институт. Учились мы тогда в трудных условиях. Никогда не ели досыта. Зимою в институте и в общежитиях было так холодно, что чернила замерзали и можно было только писать карандашом. Книг почти не было. Ориентировались в основном по конспектам, которые мы записывали во время лекции. За три года очной учебы при этом институте тогда у нас не было ни одного увеселительного вечера с песнями, музыкой и танцами. Мы хотя и были молоды, но на девушек никакого внимания не обращали. За эти годы я ни разу на лодке не катался на Волге или купался в ней. Вся энергия шла только на учебу. Был такой случай. Один более старший товарищ из нашей комнаты познакомился с девушкой, которая работала в ресторане только для того, чтобы она ему по вечерам оттуда выносила всевозможные пищевые отходы. В 1933 / 34 учебном году меня, как лучшего студента нашего курса, назначили лаборантом биологического кабинета и платили даже небольшую зарплату. В это время созрела у меня мечта – стать ученым биологом. Но увы. В то время, когда за каждым человеком следили и за одно слово недовольства чем-нибудь можно было объявить человека врагом народа и меня настигло несчастие. Один мерзавец, который, по – моему, недоволен был тем, что не его поставили работать лаборантом, а меня, пошел и заявил, что я антисоветчик. На следующее утро приказ: «Исключен из института на три года за антисоветские выходки.» Я пошел к директору и спросил его, в чем меня то обвиняют и он мне говорит: «Ты по словам одного студента сказал, что тебе резолюция 17 партсъезда ничего не дает.» Я тогда ахнул и вспомнил такой случай. Несколько месяцев назад у нас должно было быть политзанятие, но преподаватель – руководитель не явился. Занятие вместо него проводил без подготовки один из наших студентов. Придя домой, я, ничего особенно не думая, в беседе с другими студентами так выразился: « Сегодняшнее политзанятие проведено плохо и мне ничего не дало». Мы тогда прорабатывали как раз резолюцию 17 партсъезда КПСС и этого было достаточно, чтобы меня, лучшего студента первого за существование института курса биологии, на время выгнать из института. Приехав домой, я временно работал в МТС (см. ниже) но меня скоро и оттуда выгнали, потому что и здесь нашелся клеветник, который донес, что я исключен из института за антисоветские выходки.
[1] Johannes Joh. Töws (*27.06.1912-????), #132307. Wurde Fidel-Töws genannt, weil die Familie sehr musikalisch war. AW
С осени 1934 года стал работать в местной семилетке учителем биологии. Со всех сторон за мною теперь конечно следили, но учащиеся меня любили. Я был любимым среди молодежи. Ни одно культурное мероприятие без меня не проходило. Я был кроме учителя еще и первым агитатором, политинформатором и артистом в селе. Вследствие этого я в скором будущем из подследственного человека превратился в человека которому всех и все доверяли. Я стал опять беспартийным коммунистом. Учебу в дальнейшем продолжал уже заочно. Но увы, и здесь обнаружили меня лазутчики МВД, оклеветали и снова получил я тут расчет и отправился в родную колхозную бригаду. Немного позже назначили меня учетчиком в колхоз, где я работал до августа 1935 года. В это время произошло при божьей помощи что-то удивительное. Произошло чудо. Было воскресенье. Мы, несколько парней, лежали на школьном дворе, в высокой траве и смотрели в голубое небо – не написано ли там наше будущее. И тут приблизился к нам директор школы с какой-то бумагой. Я не обратил на это внимание, а он обратился ко мне и сказал: «Бери и читай, это для тебя радостная весть.» И правда, это был приказ о том, что я реабилитирован и снова назначен учителем биологии в нашей школе. Я от радости не знал что делать, не отблагодарил даже директора за это и побежал домой делиться со всеми этим удивительным неожиданным событием. В 1938 году я женился.
В 1937 году постиг меня еще один сильный удар судьбы. Арестовали нашего отца. Объявили его врагом народа и меня ожидал опять в школе расчет. Но и здесь опять моя счастливая звезда выручила. В это время появился указ Сталина о том, что дети за дела отцов не отвечают. Ко мне не могли придраться и я продолжал работать в данной школе. Из-за постоянных дрязг и клеветы в нашем учительском коллективе решили нас расформировать. Меня с женой вместе перевели в семилетнюю школу совхоза №105. Это было в 1938 году. С 1939 работал там заведующим учебной частью семилетней школы совхоза №105. Вокруг этой школы многое было тогда впервые; организован маленький пришкольно – опытный участок. Цель я тогда ставил перед собой следующую: Ботанику, например, не только вызубрить по учебнику, но изучить эти растения в природе. Высевая эти культуры, ухаживая за ними и убирая их, шнольники должны были при этом получить нужные навыки в сельскохозяйственном труде. Увидя результаты своего труда, полюбить его. Кроме этого я расчитывал и на то, что знания, полученные при помощи практических работ зафиксируются в нашем мозгу намного прочнее что те, которые он получает от чтения книг или рассказа учителя. Результаты этой своей проделанной тогда работы я уже не пожинал, потому что в скором началась Великая Отечественная война.
В августе того же года вышел указ Сов.правительства о том, что среди немецкого населения России как будто тысячи и тысячи предателей и что в связи с этим решено их всех переселить в отдаленные азиатские регионы СССР. В течение нескольких дней мы к этому готовились. Сдали государству скот, колхозники сдали запасы зерна. Поросят зарезали и мясо солили и коптили. Из мебели разрешали брать сундучок, койку железную без матраца. Я забрал еще велосипед. Но и кое чего из питания. У меня был примерно пуд муки, и когда этот мешок поставил в вагон, то солдат его вытолкнул почти и бросил на землю. После этого я все же сумел его снова затащить с другим грузом. Посадили нас семей 5 в маленький красный вагон и увезли как багаж. От станции Безымянная Саратовской области до станции Петухова Сев. Каз. обл. мы ехали 8 или 9 дней. Привезя сюда вечером, нас быстро выгрузили на землю рядом с железной дорогой, где мы и ночевали. Утром нас уже ожидали брички, запряженные лошадьми или волами. Туда нас опять погрузили и они с нами отправились в глубь Казахстана. В страну со степями, лесочками и очень редкими населенными пунктами. Хижины в этих селах были в основном построены из глины и пластов дерновой земли. Этими пластами были они и покрыты и выглядели как будто покрыты старой монгольской шляпой. Через два дня мы прибыли в Приишимский совхоз. На центральном участке отдохнули и я спрашивал, не требуется ли им учителя.Они на такую тему со мною даже не разговаривали. Оставили тут кузнеца, плотника и одного механизатора. Остальных отправили еще на 20 км дальше на третью ферму. Привезя туда, нас 4 семейства разгрузили в одной комнатке и – бог с вами- уехали. На следующий день я жену и ребенка оставил на произвол судьбы и направился попутно в районное село Пресновка. Туда я прибыл через три дня. Все еще надеясь получить работу учителя, я направился в Р.О.Н.О., но ошибся. В нас не нуждались. «Если вы потребуетесь, то мы вам об этом сообщим» – говорили они и распрощались с нами. Безнадежно я вернулся домой и на следующий день без всякого разрешения уехали оттуда в так называемый Белеган. Там одна солдатка изъявила желание принять в свою комнатку еще маленькую семейку из немцев. Этот хуторок лежал вблизи центральной усадьбы, куда я потом направился в поисках работы. Там, глядя на меня решили, что с такого тощего интеллигента никакого толка не будет и отправили на конный двор. Тут мне дали бричку, полудохлого быка и я до самой поздней осени с ним, шагая рядом, развозил овощи и бахчевые культуры. Когда стало холодно, мне дали сперва кусучую лошадку, а после пару быков и я всю зиму возил начальникам из ближайших лесов хворост на топливо. Зарплата конечно была мизерная, но мы, променяв еще кое-что из одежды, прожили так до весны.
31/III 1942 года нам вручили повестки о мобилизации в трудовую армию. К вечеру восьмого апреля мы подъехали к местечку, которое называли Бакалстрой. За ночь мы прошли баню и к утру нас подвели к большим воротам, от которых тянулись по обеим сторонам проволочные заграждения. «Неужели – думал я -нас туда запрут – зачем? За что?» Но нас ни о чем не спрашивали. Зарегистрировали всех по всем правилам, сняли отпечатки пальцев и направили нас в зону. Три года нас там днем и ночью охраняли. За побег расстрел, за выражение недовольства тоже расстрел. В то время Гитлер организовал для русских военнопленных и многих других советских людей концлагеря. В отместку ему с нашими немцами делали то же самое, несмотря на то, что они помогли провести Октябрьскую революцию, коллективизировали свои хозяйства в первую очередь и активно принимали участие в построении социализма в нашей стране. Те немцы, которым каким-то образом удалось остаться в Кр(асной) армии, воевали в ней не хуже, чем другие солдаты нашей многонациональной армии.
Работали мы в этих лагерях по 12, а иногда и 13,14 часов в день, без выходных. Первый выходной день у нас был в сентябре этого же года. Строили мы вблизи Урала в пустынном месте где, менялись степи с лесочками и болотцами, металлургический комбинат. Вся работа была ручная и большинство ям и траншей для фундаментов пришлось киркой и лопатой вырубать в мерзлом грунте. Питание было слабое, ничего свежего – витаминосодержащего мы не получали и к осени первого же года все рабочие лагеря, кроме тех, которые работали в хлеборезках, столовых и медпунктах, были истощены и начали понемногу умирать. В следующие годы питание стало немного лучше, стали нам давать хвойные напитки, варили крапиву, совсем слабых положили в стационары (бараки больницы) или посылали на сельхозработы, где они должны были поправиться. Но для многих это было уже поздно. Для истощенного организма требуется очень много питания и долгое время, пока он снова становится работоспособным и здоровым. Приведу один пример из собственной жизни. В январе 1945 года меня с группой ослабленных отправили в совхоз М.Ж.У. №1 Челябинской области на поправку. Встретил там знакомого, который из-за болезни (припадки) работал при столовой дровосеком. Он с первого дня стал меня подкармливать и помог стать счетоводом при продстоле. Ел я тогда от 700 до 900г. хлеба в день. Овощные, крупяные, особенно гороховые блюда наливали, сколько влезло в котелок, а он у меня вмещал литра 2,5. И я ел, ел и никак не мог наесться, съел и еще хотелось кушать. За эти шесть месяцев я стал жирным – весил 80 кг. но сил у меня все равно не было. Только после того, когда я чувствовал сытость, стал меньше есть и худеть, чувствовал себя опять нормальным человеком.
Немного о том, как я лично провел в этой трудовой армии шесть лет и остался со слабым здоровьем жив, тогда когда сильные и здоровые большинство оттуда не вернулись. Скорее всего меня, худосочного учителя с высшим образованием, жалели и комиссия, определив наши трудоспособности, отправила меня с первого дня в бригаду с легким трудом. Это обозначало – нам уже не копать мерзлый грунт, а выполнять более второстепенные работы. Нормы выработки у нас были на 50% ниже, чем у других нормальных бригад. От нормы выполнения задания зависел и котел, по которому нас кормили. Попасть за невыполнение нормы в течение двух недель на первый котел, где давали только 400 г.хлеба в день, означало гибель. За такое время эти люди окончательно истощались и больше уже не были в силах поправиться. В этой бригаде я работал до поздней осени и тут у меня сильно опухли ноги. Я попал в санчасть на медосмотр и меня положили в стационар, где я и лежал до весны. Давали нам там 400г хлеба в день и немного супчика, кашицы и др. и мы почти без действия провели там зиму.
Весною из оставшихся в живых сформировали опять бригады легкого труда. В стационаре были и случаи нарушения дисциплины, которые людей приводили к гибели, и в этом отношении невоздержанность некоторых. Например. Достал шкурки картофеля – съел их и заболел. Променивал ежедневно 100 г хлеба на папироску, табак и совсем отощал. Получил посылочку из дома. Наелся и к утру был мертвым. Я такими делами не занимался. Получив однажды посылочку от жены, в основном с семечками, я их грыз строго по одной горсточке в день, и это меня поддерживало.
Весной 1943 года отправили несколько бригад, в том числе и нашу, в город Копейск для работы на кирпичных заводах. Я там приобрел специальность зольщика. После вывоза из печи обожженого кирпича, мы потом печи очищали от обломков кирпича и золы. Весь этот мусор грузили в специальные вагончики и вывозили его по рельсам в яму для отвалов. Часто при этом соскакивали вагонетки с рельс, и тут я научился материться, потому что без матерка такую тележку на рельсы нельзя было поставить.
Работал там до зимы, затем меня сперва на время перевели в сушилку, где валенки ночью сушил и в свободное время там же мышей ловил, их на огне при помощи проволочки жарил и с большим аппетитом ел. Но это было недолго, меня отправили опять в стационар, где я временно работал санитаром, полы мыл и др. Ближе к лету нас опять отправили в совхоз на сельскохозяйственные работы. Косили мы там сначала сено, потом начали убирать зерновые и строить помещения для скота. Считалось, что мы там на поправке, на свежем воздухе, пили чаи из дикой мяты, ели иногда понемногу ягоды и грибы. С начала созревания ржи начали жарить рожь, что на многих пагубно влияло. За несколько месяцев нашей там жизни умерли от заворота кишок 6 человек, но остальные все поправились, освежились. Я в это время работал бригадиром и как сын крестьянина с этой работой справлялся. Позже к осени нас опять забрали на стройку, где мы занимались разгрузкой и погрузкой кирпича. В январе 1945 года нашу бригаду отправили снова на оздоровление в совхоз МЖУ №1, о котором я уже раньше упоминал. Здесь я стал работать счетоводом продстола. С весны меня перевели в отдаленную бригаду, где был молочный скот и сенокосные угодия. Здесь, вне зоны, которая угнетающе действовала на людей, при хорошем питании, легкой работе и большом кол-ве ягод, я совсем поправился и стал опять нормальным человеком, даже с хорошим здоровьем. В это время уже заканчивалась война с Германией, питание стало намного лучше. Появился заграничный яичный порошок, омлет, мясные консервы и разные виды рыб. К нам отношение тоже стало лучше. Постепенно всех вывели из зоны заграждения и туда поместили теперь настоящих немецких военнопленных. Но эти немцы жили теперь там намного лучше, чем мы раньше. Они работали под руководством своих командиров. Питание получали по международным законам для военнопленных. Высшее их начальство вообще не работало, а питалось отлично. Я об этом знаю, потому что определенное время лично им выписывал ежедневно продукты. Но хотя война с Германией была окончена, нас домой не отпустили. Ближе к осени меня с другими поправившимися снова направили на строительство промышленных объектов. В это время на тех местах, куда нас привезли в 1942 году, светились ночью уже доменные печи, варилась в конверторах сталь. На громадных станках катали стальные листы для танков. Металлургический комбинат работал, и это был результат труда наших немцев, но им тогда еще никакие заслуги не приписывали. Самая высшая награда тогда для нас была благодарность. Дважды я их тогда заработал за добросовестный труд. Весною 1946 года нас привезли на седьмой лесозаготовительный участок недалеко от села Верхний Уфалей. Тут я вначале работал учетчиком в сенокосной бригаде, а потом бригадиром в лесоповальной бригаде. В это время к нашим парням даже иногда уже наведывались девушки и женщины из близлежащих деревень. Кто моложе и сильнее был, тот теперь уже стал получать зарплату. Зарабатывал больше, чем стоило питание и одежда. В то время был такой случай: один молодой парень – бригадир получил зарплату, поехал в В. Уфалей на базар и купил себе там новый костюм, который он там же и надел. Увидя это, кто-то сообщил в милицию, которая его забрала и выяснила, не украл ли он деньги на этот костюм, так как не могли себе представить, что какой-то немец может шляться по базару в хорошем костюме.
В это время приехали ко мне на два дня в гости жена и дочь. Они приехали без разрешения, а спецпереселенцы немцы и члены их семей не имели права выехать из населенного пункта без разрешения от коменданта. После приезда домой ее за это «преступление» посадили на 5 дней в камеру предварительного заключения.
С В. Уфалея нас зимою снова перевезли на другой лесозаготовительный участок недалеко от станции Тюбук и города Кыштым. Тут мне пришлось снова работать на лесоповале и на мой вопрос: «Почему? – мне ответили: «У тебя образование достаточное, но у тебя не хватает нахальства, чтобы быть бригадиром».
Ближе к весне у меня на шее появился громадный фурункул. Две недели был освобожден от работы и после этого случайно узнал, что в главной бухгалтерии Тюбукского лесозаготовительного района требуется счетовод и согласно моего заявления меня туда перевели. В этой бухгалтерии работал уже большой коллектив с главным бухгалтером, несколькими старшими бухгалтерами, бухгалтерами и счетоводами. Почти все жили они уже у кого-то на квартире, некоторые даже сумели уже приобрести себе молодых жен. Здесь можно было уже услышать шутки, анекдоты и постепенно стало исчезать то странное чувство угнетенности, проклятости, которое на тебе висело. Я стал себя уже чувствовать человеком, которому уже не все равно, во что он одет. Раньше же ходили в бушлатах с разного цвета рукавами и в сапогах с разными голенищами.
Весной 1947 года я уже получил свой первый послевоенный отпуск. Благодаря знакомству товарища с комендантом и я приехал на свидание с семьей в Приишимский совхоз Сев. Каз. области. К этому событию я купил себе уже ношеный, но еще хороший костюм и
такую же шинель и появился тут, как вновь испеченный пирожок.
Семья тут тоже жила сравнительно неплохо. Жена работала бухгалтером рабкоопа, а дочь Герочка, оставленная мною малолеткой, уже посещала школу и могла читать, писать и песенки петь. Главное событие в совхозе было то, что появилась телефонная связь с районным центром Пресновка. Быстро прошли эти дни и мне пришлось снова явиться на работу. Рано весною 1948 года меня и еще группу специалистов, как нас тогда уже называли, расчитали с намерением отправить нас на такую же работу в город Глазго. Но произошло невероятное. В последний день перед отправкой заявили, что туда направили других и мы им уже не нужны. Нас вызвали в комендатуру и направили на общую работу на станцию. Мы жаловались, но это было бесполезно. Мне лично тогда комендант говорил: «У тебя есть справка что тебе физически нельзя работать, а ты учитель, и если на тебя придет вызов на учительскую работу, я постараюсь выхлопотать для тебя разрешение на поездку домой для соединения с семьей». Я конечно обрадовался, пошел еще на две недели на станцию бревна катать, и тут вызов и отпуск. Как я рад был. Ведь я учитель и меня ждала снова любимая работа. Приехал я домой в апреле и здесь узнал, что все равно опять не свободный человек, а немец переселенец который имеет только право на работу, а из поселка без разрешения не может выехать. После двухнедельной побывки дома, меня вызвал парторг совхоза и говорит: «Ты думаешь работать или нет? Если работать не пойдешь, мы на тебя управу найдем.» Я ему ответил, что приехал по вызову Р.О.Н.О. и собираюсь работать учителем. «Мы – продолжал он – тут не возражаем, но до поступления на учительскую работу 15 августа придется работать у нас». На следующее утро я направился к «королю» конного двора – к Вьюшкову. Тот обрадовался, получив такого грамотного и безропотного работника и послал меня сейчас же копнить сено для скота начальства. После окончания этой работы он мне торжественно вручил топор и сказал: «Иди с этим топором в лес, куда только захочешь, найди хороший тал-иву и заготовь его побольше. Директор совхоза Донченко – продолжал он – хочет рядом с конторой заложить парк «культуры и отдыха» и его мы этим талом огораживать будем». Тал этот я заготовил и привез домой, а потом 15 августа попал в местную школу- семилетку под руководством Шкибуры Петра Семеновича и начал вторично свою педагогическую деятельность, Директор, педколлектив, рабочие совхоза, а также и учащиеся ко мне относились с уважением. Дисциплина у учащихся была отличная, прилежность тоже. Ни разу за 19 лет, которые я проработал в этой школе ни от кого не слыхал что-то обидное в мой адрес как немец-переселенец или фриц, как тогда немцев со злости называли. Четырнадцатый год я уже не работаю в этой школе, но почти ежегодно туда еду, как на родину. И все люди там, мне как родные.
Немного о моей личной работе в этой школе.
Первый год преподавал физику, немецкий язык и рисование, но с первого дня начал организацию пришкольного опытного участка вокруг школы, и кружка юных натуралистов. Семена для этого участка я доставал через областную станцию юннатов.
Кое-какие декоративные растения как ирисы, боярышник и черемуху перенес из ближайших лесов, а несколько фруктовых деревьев и кустарников нам выделил агроном совхоза. На следующий год уже вокруг школы все зеленело и цвело. Летом этого года наш участок обследовал зав.Обл.ОНО Сев. Каз. обл. Щербаков Александр Васильевич – теперь зам. Министра Министерства просвещения Каз. ССР и попросил меня подготовить небольшой доклад для выступления перед директорами школ области. Это был первый доклад в моей жизни о личном опыте в своей работе. И я получил за мою работу первую почетную грамоту в своей жизни.
С 1950 года наша школа стала базой для обеспечения всех остальных школ района семенами декоративных культур. На всех выставках школ в районе мы теперь принимали участие и всегда занимали первое место. Доклады о своем опыте читались мною тоже постоянно и не реже, чем раз в году. Мы начали изготавливать коллекции птичьих яиц, бабочек, жуков, паразитических червей, птичьих гнезд и т. д. Начали закладку фундамента будущего биологического кабинета.
В 1957 году при нашей Приишимской, теперь уже средней, школе были созданы лучший опытный участок и лучший биологический кабинет в области. Приишимскую школу объявили тогда опорной школой для проведения семинаров с биологами области и для изучения методов воспитания учащихся трудом. С тех пор не проходил ни один год, чтобы я не выступал с докладами и делился опытом. На всех учительских конференциях, а также на областных учительских съездах мы постоянно участвовали на выставках своими самодельными наглядными пособиями.
С 1950 по 1967 год не проходила ни одна учиучительская конференция, на которой не звучала бы моя фамилия и не говорили бы о положительных результатах изучения биологии и проведения практических работ на опытном участке. В 1956 году, наконец, пришло нам, немцам переселенцам, долгожданное полное освобождение от комендатуры. Мы расписались в последний раз о том, что у нас никаких претензий к бывшей родине на Волге больше нет. Что мы туда больше не собираемся поехать и стали свободными равноправными людьми. Трудился я все это время, не зная отдыха ни во время каникул, ни в выходные дни. Но мой труд не пропал даром. Многие из моих учащихся работают теперь биологами, агрономами и врачами в нашей области. Меня тоже пока не забыли. В 1957 году мне вручили значок «Отличник народного просвещения Каз. ССР». В 1957 году получил медаль за освоение целинных и залежных земель. 11 августа на республиканском съезде учителей был награжден, правда самым маленьким, орденом и в последнюю очередь. Но это был уже орден «Знак почета». В 1966 году мне присвоили звание заслуженого учителя Каз.С.С.Р. Объем работы в школе все время рос. Очень трудно было в Приишимской школе с водой для полива. В основном мы ее приносили ведрами из ближайшего леса. В выходные дни приходилось эту воду часто самому приносить. Большие трудности были у меня и с личным скотом. Сено косить косой было некогда и здоровье не позволяло. Исходя из этого, я лет 10 ежегодно летом один месяц сено скирдовал для специалистов и после этого разрешали и скирду на одну корову для себя складывать. В неурожайные годы на сено пришлось ночью на полях солому воровать. Не продавал нам директор совхоза ни сено, ни солому, ни корма для свиней. Мы для него были чужие.
Не видя фактически перспектив для начатой мною в этой школе и в этом совхозе работы, я удовлетворил в 1967 году просьбу представителя Мамлютской санаторной школы и директора этой же школы и перевелся для дальнейшей работы в данную школу.
Мамлютская санаторная школа расположена рядом с железной дорогой и 40 км западнее областного центра Петропавловск. Это было выгодно нам, потому что наши дети выросли и надо было их куда-то определять для дальнейшей учебы. Приишим-ская школа наоборот была расположена от райцентра 65 км, от обл. центра 158 км.
Мамлютская санаторная школа была только что построена. Работала с 1/ IХ 1965 г. При ней была хорошая теплица. Вокруг школы за полтора года уже сумели заложить на двух гектарах парк и стадион. Директор этой школы уделял большое внимание трудовому воспитанию учащихся. Для организации подсобного хозяйства он добился выделения школе 40 гектаров земли и кое-какого инвентаря для ее обработки. Весною 1968 года я уже полностью включился в работу по созданию данного хозяйства. Мы в первую очередь организовали пришкольно – опытный участок. На следующий год заложили фруктовый сад на площади 5 га. В 1970 году были на 3,5 га посажены сосны и создан будущий «Парк победы». В этом же году мы высадили еще на 4 гектарах овощные культуры. С 1971 года мы освоили последнюю земельную площадь и организовали там зерновой севооборот. С тех пор у нас используется 30 га полностью для проведения опытов в сельском хозяйстве. В скором с этих площадей стали собирать богатые урожаи и после реализации, особенно ягод и фруктов, мы на вырученные деньги приобрели оборудование для стадиона и игровой площадки, а также начали покупать новые сельскохозяйственные машины, построили класс для машиноведения, агролабораторию, свинарник на 50 свиноматок и многое другое. В этом 1980 году доход от сельскохозяйственных культур у нас составил 19000 рублей.
Для того, чтобы учащиеся в течение всего года могли участвовать в работах в нашем хозяйстве, у нас были организованы разновозрастные отряды. Силы в отдельных отрядах более или менее одинаковы, так что между ними можно организовать социалистическое соревнование, как и в бригадах рабочих. Отряд не уходит полностью из школы как класс. В нем есть всегда и сильные и слабые учащиеся, так что он может работать над каким-то определенном опытом в течение ряда лет. Факультативные занятия тоже частично проводятся по теме плодоовощеводства и проходят, в основном, практические работы на наших опытных участках. В девятых и десятых классах 50% учащихся изучают плодоовощеводство и в летнее время проходят на наших полях свои практические работы. Практикумы, обязательные для девятых классов, проходят тоже на наших полях. Если в других школах в производственную бригаду зачисляют обыкновенно только часть уч-ся старших классов, то у нас заставляем всех.
После этот срок сократили с 4 по 10 класс включительно по одному месяцу работать в нашем хозяйстве. Все в этом хозяйстве наше, школьное. Урожай тоже наш и учащиеся участвуют при его распределении. Работая в нашем учебном хозяйстве, ребята получают нужные навыки для проведения данных работ и после окончания школы. Они поэтому любят этот труд и ценят полученные этим трудом ценности. Совместный труд организует ребят в единый коллектив, с единой целью и единым стремлением. В результате всего этого во время помощи совхозам при уборке картофеля наш коллектив, к нему относятся и все взрослые сотрудники, работает всегда лучше и дружнее, чем другие школьные коллективы.
До 1973 года я активно работал в этой школе не покладая рук, особенно в летнее время . В результате всего этого наше школьное хозяйство является одним из лучших в Каз. ССР. Со всех концов Сов. Союза тогда уже приезжали в нашу школу за опытом, для того, чтобы удивиться тому, что может делать маленький школьный коллектив – даже санаторной школы, на наших Северо-Казахстанских землях. Передавая свою работу навсегда сыну, я мог со спокойным сердцем сказать: «Все свои силы , знания и умение отдал школе – детям для того, чтобы они были трудолюбивыми и всю свою жизнь украшали и охраняли нашу прекрасную родину».
Как пенсионер я конечно не прекращаю трудиться – особенно в летнее время. Во время отсутствия руководителя произв. хозяйства его часто заменяю. Постоянно слежу за состоянием посевов и вообще за порядком в хозяйстве. Определяю время для начала, например, культивации или прополки, сбора плодов или ягод. На маленьком опытном участке, где проводится в основном опытническая работа, работаю в основном я. В зимнее время составляю календарный план, и план проведения весенних и летних работ. Корреспондирую с любителями садоводства и цветоводства, достаю, по возможности, новые семена и новый ценный посадочный материал. В свободное время участвую в походах для изучения родного края. Занимаюсь фотографией. Если еще время остается, то работаю в своем личном огороде или ухаживаю за дорогими внуками, которых у меня уже целых 10. (В 1994 году уже 14 и 6 правнучек)
Для обмена опытом и его распространения мною были прочитаны десятки докладов и написаны 49 статей в разные газеты.
Еще немного из жизни предков и моей личной жизни.
Примерно 130 лет назад, когда родилась моя бабушка, еще не было ламп. Освещали комнаты самодельными свечами из говяжьего жира. Косили хлеб косами и серпами. Молотили его большими камнями ребристыми, расчитанными на пару лошадей.
Веяли лопатами при помощи ветра. Мололи зерно на ветряных мельницах. Но прошли несколько десятков лет и началось бурное развитие капитализма. Появились лампы, сепараторы для снятия жира с молока. Первые лобогрейки и сеялки . В конце девятнадцатого века появились жатки, молотилки, сноповязалки, рядовые сеялки. Построили мельницу с двигателем внутреннего сгорания и вскоре вспыхнули первые электрические лампочки на этой мельнице. Машины в основном выписывали наши предки тогда из Англии и Германии. Даже ножи и вилки получали из германского города Золинген. Породистый крупнорогатый скот выписывали из Голландии, а лошадей даже не знаю откуда. У них были очень красивые, сильные и резвые лошади. Сбрую и всякие телеги и сани делали сами в своих мастерских. В начале этого (двадцатого) века хозяин мельницы предложил уже всем гражданам, что он готов полностью электрифицировать (осветить) их хозяйства, если они ему за это уплатят по 100 рублей с каждого куска земли в 65 га. Хозяевам это показалось дорого и они отказались. Белье гладили сперва каталками для одного человека, потом изготавливали большие каталки на которых работали трое. Один наматывал и разматывал белье на катки , другие два катали теперь белье под большим грузом
Потом появились цельные чугунные утюги, их бросали в огонь, потом вытирали тряпкой и начинали гладить. После них появились утюги для топки древесным углем.
Ну а теперь уже гладят только электроутюгами. Брились сперва опасными бритвами, потом безопасными, а теперь только электробритвами. Белье стирали сперва только руками, потом появились деревянные стиральные машины каталки такого строения. Каталки 2 ставили на штатив 1 и качали ее направо – налево минут 5.
Сверху у каталки была крышка, которая плотно закрывалась, а сбоку внутри были расположены круглые гладкие палки.
С пятидесятых годов мы теперь уже начали стирать электрической стиральной машиной. Теперь я уже 10лет живу в трехкомнатной квартире на втором этаже.
В квартире ваннная комната и туалет. Бреюсь уже не бритвой – ножом, не лезвиями, а электробритвой. Воду не добываем из колодца и не носим в ведрах, она течет у нас из крана. Отопление квартиры уже не соломой, не кизяком и даже не углем, а есть водяное отопление. Квартиру нагревают батареи, в которых течет горячая вода. У меня свои письменный стол и два книжных шкафа, полных ценнейшими книгами. Если семьдесят лет назад часто за всю жизнь приобретали один хороший костюм, одно хорошее платье и пару кожаной обуви, то теперь у каждого рабочего по несколько костюмов, у каждой женщины с десяток платьев, а обувь изнашивают каждый год по несколько пар. Босиком ходить считают теперь уже позором. Что-нибудь латать или штопать уже редкое явление. Вся жизнь изменилась, только после смерти кладут нас в такиеже гробы, как и 130 лет назад и так же закапывают.
Несколько эпизодов из моей личной жизни в молодости
I
В 1932 году во время зимних каникул, я, как тогда положено было, пришел со станции Безымянная (от нас 30 км) пешком домой. В первый же вечер я узнал что в соседстве живут на квартире девочки- учащиеся местной семилетки. Я, конечно, пошел к ним, познакомился и заметил, что у них постоянно веселье и никогда не соскучишься. Одна играла на балалайке, а другие танцевали до упада. Я танцевать не мог, но они меня вытащили на круг и хочешь- не хочешь, пришлось танцевать. За один вечер я выучил азбуку танцев и с тех пор я постоянно среди танцующих. Очень и очень люблю танцевать и на праздниках или в « Доме отдыха» я всегда из первых и лучших танцоров, хотя мне теперь уже вот-вот 70 лет будет. Но танцую я в основном вальсы, польки, танго, кое-какие фигурные танцы, как краковяк, падеспань, светит месяц, карапет, венгерку и др.
II
В январе – в начале каникул приехал в город Энгельс учитель Лизандергейской семилетки Флеглер. С кормом для лошадей было плохо и поэтому он меня попросил на этих конях поехать домой. Я, как участник худ. самодеятельности, в этот день не мог поехать, а поехал еще с одной студенткой[1] – калекой – ходила на костылях, на следующий день в обед. Ехали еще с одними из соседнего села. Погода была очень теплая, снег сильно таял. Выезжая голодными лошадьми из города, заметили, что дорога уже плохая, кое-где уже грязь и лощины заполнены водой. Друзья на своей лошади нас скоро оставили, а мы ехали шагом и я шел рядом пешком. Перед вечером пришлось проезжать через одну низину, в которой вода шла глубиной около метра и мы до колен промочились ледяной водой. Ночевали км. 20 от города в отдельном домике железнодорожника. Ночью немного просушились, но не совсем. Лошадей кормить было нечем, и хорошо, что одна отвязалась и ела немного хозяйского корма. Утром отправились дальше до ст. Безымянная. Снега уже не стало и мы там оставили наши сани. Лошадей накормили. Сами съели остатки своего пайка и отправились дальше в путешествие верхом как Дон Кихот и его слуга Санча Панса – кажется его звали. Остались 30 км, снега совсем не было. Кругом грязь, лед да вода. Ехали – ехали, пока не стало совсем темно и тут вдруг в безграничном море воды моя лошадка упала в какую-то яму. Я спрыгнул с нее и стоял рядом в воде глубиной 0,5 метра. Яма была неглубокая, примерно 1 метр, но края были покрытые льдом и лошадь в ней не могла подняться. Я ее тянул и уздечкой и хвост, но бесполезно. Она кружилась в этой воде и начала тонуть. Увидя, что мои хлопоты безполезны, снял с нее сбрую, вышел из низины на бугорок, где уже сидела моя партнерша и тоже сел, слушая, как стонет моя погибающая лошадка. Сидя так, мы вдруг услыхали какие-то голоса. Через несколько минут к нам подъехали двое мужчин- начальников. Посмотрев на наше положение они сказали: «Сзади нас едут рабочие, пусть вам помогут.» Пока те приехали, лошадь была вроде уже мертва. Им конечно в воду залезать не хотелось, поэтому я привязал вожжи к моей лошади и они хотели ее вытащить. Вожжи порвались и они отказались дальше помогать. «Если хочешь -говорили они – то поезжайте с нами, через несколько километров наш совхоз» Инвалидку и сбрую я тогда погрузил на их телегу. Сам сел на оставшуюся лошадку и мы поехали. В совхозе нас пустили в какое-то подземелье, где сидели в холодном помещении несколько скотников и грелись у мизерного огонечка. Замученные, мокрые и убитые горем, мы там забрели в один уголок, легли там и уснули. Утром я ушел в контору и там нашлась добрая душа, которая нас научила, что дальше делать. «Во первых – он говорил – надо акт составить о том, как погибла ваша лошадь, а то вас из-за нее судить будут. Во вторых, я вам дам своего возчика с телегой и лошадью. Пусть вас уже увезет домой». Мы обрадовались, запрягли свою лошадку рядом и поехали. Но дороги совсем не было. Страшная грязь. Через некоторое время мы уже видели наше село, лежащее на возвышенности, но в него попасть не могли. Кругом вода и непролазная грязь, и это в январе месяце. Поздно вечером, на третий день, проезжая еще напрямик через поле ржи, мы попали, наконец, на ферму соседнего колхоза 8 км от нашего. Там нас знали. Мы впервые за это время высушили одежду и дали нам даже немного покушать. На следующий день возчика поблагодарили за помощь и отправили домой. Нас же посадили тоже на телегу и тоже увезли домой. К обеду я сдал благополучно свою инвалидку, а сам сел снова на свою лошадку и поехал еще 4 км до нашей фермы, где я лошадиную сбрую сдал. Родители за это время через тех, с которыми мы уехали из города, узнали, что мы на дороге и собрались уже организовывать поиски пропавших. 65 км мы ехали 3,5 дня. Наконец я был дома и надо было уже опять думать о том, как снова попасть в Энгельс. Автомашин тогда еще не было в колхозах. В основном вся эта история прошла для меня благополучно. Я не заболел от простуды. Лошадь списали согласно привезенного акта и вся эта история скоро забылась. Я ее только запомнил на всю жизнь.
[1] Wahrscheinlich Irma des Peter Dyck. Sie hatte seit Kindheit eine Behinderung und konnte nur mit Krücken gehen. Sie war Lehrerin in Orloff und Lysanderhöh. AW
III
Шла зима 1932 / 33 года. Для института, а также и для общежития студентов было построено новое, большое здание с новым методом отопления – воздушным. Но это отопление не работало. Тепло было всего в нескольких помещениях, а в кабинете по истории было даже жарко. Мы, студенты, об этом знали и поэтому придумали свой способ использования этого тепла. В первой половине ночи мы забирали матрацы и одеяла в охапку – и в кабинет истории. Он был открыт. Матрацы расположили на столах и выспались. Утром свернули постель и положили в пустующие шкафы, которые там стояли. Вторую ночь тоже спокойно спали и окончательно прогрелись, а на следующий день один из преподавателей случайно открыл один из шкафов и ахнул, когда там вместо наглядных пособий увидел одни постельные принадлежности. После окончания занятий он тогда заставил техничек постели выбросить и кабинет закрыть на замок. Так закончились наши ночные путешествия в теплые края, и нам пришлось снова спать в неотапливаемых помещениях. В эти времена у меня каждую зиму на ногах , а иногда и на руках образовывались какие – то опухоли, которые при прогревании конечностей краснели и очень зудели. По молодости все переносили, и холод и голод нам не были страшны.
IV
Находясь в трудармии я всегда был членом бригады слабосильных. Исходя из этого, нас использовали для временных, случайных или не предусмотренных ранее работ. Однаждый мы разгружали кирпич и я после захода солнца вдруг ослеп.
Доложил об этом бригадиру, а он мне говорит: «У тебя глаза здоровые, ты просто работать не хочешь. В крайнем случае сходи в санчасть, пусть тебя там вылечат». Проводить меня никто и не думал. Шел я, ощупывая то рельсы, то шпалы под ногами, пока не услышал, что плюхает что-то в воду. Опустившись на колени и щупая пальцами, я обнаружил, что стою в нескольких сантиметрах от глубокой траншеи с водой. Перебравшись через нее по рельсам, я минут через 15-20 прибыл в санчасть. Осматрели меня, глаза здоровые, и велели ложиться на улице под окном на скамеечку. На следующих днях выявилось, что у меня куриная слепота. Несколько дней пил и глотал лекарство и еще через несколько дней был опять жив и здоров и видел ночью как кот.
V
До года у нас раньше всех ребятишек одевали в платья. В возрасте примерно 9 месяцев меня мать нарядила в прекрасное платьишко с воротником и хотела так сфотографировать на память. Но я не мог тихо стоять и все время убегал с указанного места. Пришлось меня посадить на высокий чурбак, с которого слезть не мог, и на нем и сфотографировать. Когда я перестал грудь сосать, мне купили резиновую соску, которую я скоро порвал. После этого купили новую, но она мне не нужна была и бабушка чинила старую тряпкой. Через некоторое время пришлось ее снова чинить второй тряпкой и она стала совсем тряпочной. Такую я сосал до трех лет. И если ее терял, то шел к бабушке и говорил: «Пойдемте, бабушка, мою соску искать, я ее потерял.» В это время однажды маленький Яков пропал. Весь дом подняли на ноги. Искали все и везде. В доме, в конюшне, в саду и, наконец, нашли меня на огороде, спящим под большим кустом паслена.
VI
В школьные годы я был очень любознателен. Все хотел увидеть, все изучить и узнать. Когда появились у нас первые трактора, то я иногда за несколько км шел туда, где они стояли или работали и интересовался их строением. Если в двадцатые годы нашего века при виде трактора или автомашины выбегали на улицу с криками: «машина-машина» и следили за ними, пока не исчезали из глаз, то в восьмидесятые годы матери уже зовут своих ребятишек при виде лошади и говорят: «Смотрите – лошадка, едут на лошадке, а она запряжена в сани» Лошадь теперь редкость, а я в молодости целыми днями на них катался верхом, запрягал и выпрягал их и работал с ними.
VII
Осенью и зимою 1928 я и еще трое парней из нашего села посещали курсы бухгалтеров в соседнем селе на расстоянии 8. километров от нас. Отправлялись мы туда всегда верхом на наших хороших лошадях. Грейдера и асфальтированных дорог тогда еще не было, а на улице была осенью грязь до колен. Что делать? В наших культурных селах был поэтому рядом с изгородью перед домом везде насыпан тротуар из земли для пешеходов. Этот тротуар мы поздней осенью и выбрали для поездки на нем лошадями. Кое-кому это не понравилось и чтобы нас отучить от этой затеи, двое парней привязали вечером между столбом от ворот и телефонным столбом проволоку. Я ехал в этот вечер передовым быстрой рысью и вдруг свалился, как подкошенный, с лошади на изгородь. Счастье для меня тогда было, что лошадь очень смирная была и моментально остановилась. Я же молниеносно освободил из стремени ногу, прощупал все тело – нет ли где-то ломанных косточек и установил, к моему счастию, что все цело, кроме одного сапога. У него кожа не выдержала и лопнула на одном месте. Осталось мне теперь только снова садиться на лошадь и отправиться домой, где все обрадовались тому, что такое неслыханное событие обошлось так благополучно.
VIII
Мы с другом и соседом Ароном лежали однажды поздно вечером в сплошной темноте на дворе школьного интерната и мечтали о том, о сем и наконец пришли к выводу: надо сотворить что то смешное – а что? Арон первый предложил: давай привяжем между забором и телефонным столбом ниточку и будем набдюдать кто из за этой веревочки упадет и что он после этого говорить и делать будет. Сказано – сделано лежим и ждем. И как вы думаете, кто приблзился к этой веревочке ловушке первым – мой отец спотыкнулся, выругался над теми, которые везде хулиганят и пошел дальше. Мне после этого уже было не до смеха. Встал пошел домой и никому после этого случая о нашей затее уже не рассказывал.
И наконец мои дорогие дети и внуки! Я стал старым. Мне уже недолго жить осталось. Не забывайте меня. Вспоминайте иногда в свободное время своих близких, их образ жизни, о их мечтах и чудачествах. Пожелаю вам, чтобы ваша жизнь протекла более счастливо и менеее бурно, чем моя. Желаю вам быть всегда здоровыми, жизнерадостными, и дожить до действительно социалистического общества, до настоящей правдивой демократии и народовластия, без всякой диктатуры сверху.
Будьте счастливы мои дорогие.